Медленно, словно нехотя, в президиуме поднялся Джамалов. Седоватые волосы его уже отросли и правильное лицо приняло то умное, чуть задумчивое выражение, которое всегда располагало к себе. Однако сейчас Джамалов весь напрягся, чтобы не выдать своих чувств. Он с горечью видел, что следствие, которое он направлял так тонко, начало расползаться по швам, будто халат, сшитый неумелой рукой. Джамалов начал уже радоваться тому, что в общем он проявил осторожность в этом деле, что чутье и многолетний опыт не изменили ему. И вот вылезла эта Апа со своим глупым вопросом. Злобная старая ворона! Ничего не понимает, ничему не научилась…
— А почему бы и не выступить председателю перед колхозниками? — Джамалов принудил себя улыбнуться. — И вообще… пока вопрос о степени ответственности Каримова не решен окончательно, он имеет право выступать. Это Не против закона, прошу мне верить.
Мутал вышел к самому краю сцены. Теперь стал виден весь зал. Сколько глаз устремлено на него! И в каждой паре глаз свое: тут и сочувствие, и любопытство, и недоверчивое ожидание, и настороженность, и откровенная неприязнь.
— Товарищи, — начал он, — уже два года, как я работаю председателем…
— Знаем, как вы работаете!
Голос Латифа-чапани прозвучал задорно и звонко. «Опять выпил, безмозглый!» — отметил, сидя в президиуме, Палван.
— Знаем, дорогой раис-ака, о ваших заслугах! — опять выкрикнул Латиф. — К чему повториться? Переходите-ка лучше к делу!
Мутал не успел ничего ответить — в зале поднялся шум. Муборак подняла руку:
— Товарищи, к порядку!
Тотчас ее заслонила могучая фигура Усто.
— А почему это он не должен говорить о своей работе?! — зычным голосом спросил Усто, потом шагнул к Муталу и положил тяжелую руку ему на плечо. — Говори, брат, все! Все, что на сердце, выкладывай народу! А ты, — он нагнулся, пытаясь разглядеть Латифа, — а ты пока помолчи! Дадут тебе слово, тогда и запоешь, если есть о чем…
По залу прошелестел смешок.
Муталу от прикосновения сильной руки старика сделалось как-то особенно легко. Он почувствовал себя более уверенно.
— Ты поторопился, дорогой Латифджан, — заговорил он, поглядев сперва на Латифа, потом на весь зал, на задние ряды. — Я и не собирался говорить о своей собственной работе. Но раз об этом зашла речь, то скажу: какие бы ошибки я ни допускал, я никогда не пытался их скрыть. И сейчас я вышел сюда, чтобы говорить о деле, которое нас всех занимает, одну лишь правду.
Теперь воцарилась гробовая тишина. Только слышно было, как падают на землю недозревшие яблоки, когда кто-нибудь шевельнется на дереве.
— Я виноват в том, что разрешил Набиджану вести машину вместо Султана, — сказал Мутал. — Это причинило много горя и страданий людям и больше всех нашей Шарофат, ее семье. И еще тетушке Огулай. Я знаю и понимаю это. И все-таки я не мог принять и никогда не приму те обвинения, которые возводят на меня некоторые наши друзья…
Мутал нарочно сказал: друзья.
— Что касается труб, — помолчав, продолжал он, — то и здесь я не отрицаю, что допустил нарушение закона. Однако скажу прямо: я пошел на это сознательно. Потому что, если б не трубы — и колхоз и государство лишились бы урожая, который в тысячу раз дороже нескольких десятков труб!
Мутал немного подождал, не подаст ли кто реплику. Но все молчали. И эта глубокая тишина, насыщенная вниманием и сочувствием людей, теплом отозвалась в сердце Мутала. Он заговорил снова. Теперь он чувствовал себя спокойно и заботился лишь об одном: не сглаживать и не умалять свою вину…
— Вы теперь знаете все, товарищи, — сказал он, заканчивая. — Новое следствие…
— Никто не верит ни новому следствию, ни следователю! — опять выкрикнула Апа.
— Это ваше право. — Мутал улыбнулся. — Вас лично я и не надеялся убедить в чем-нибудь. Да и никого я не убеждал, а только изложил факты. Я не прошу снисхождения для себя. Единственная моя просьба: ходатайствуйте перед судом об участи Набиджана Джалилова.
Он сел на свое место. Сразу же в зале поднялся нестройный шум. Все заговорили, задвигались, заспорили разом. Не дожидаясь, пока шум стихнет, Муборак подняла руку:
— Послушаем теперь Султана Джалнлова!
В зале долго не могли угомониться. Султан поднялся с места, мял в руках тюбетейку. Потом заговорил, глядя в землю:
— Что мне сказать? Я все уже сказал, кому Нужно. Председатель хвастался тут, что он, мол, одну правду говорит. Выходит, я один виноват и говорю неправду. Ну что ж, они все мастера говорить…
А мы не мастера! Вот! Всё.
Он хлопнул сложенной тюбетейкой по ладони и двинулся к выходу.
— Погоди, Султан! — Муборак постучала карандашом о графин. — Могут быть вопросы к тебе.
— Я все сказал! — не останавливаясь, упрямо повторил Султан.
— Да не задерживайте вы его! — пробасил кто-то из задних рядов. — Послушаем лучше дорогого нашего Тильхата.
Раздался веселый хохот. Покрывая его, чей-то озорной голос выкрикнул:
— Э, нет! Не пройдет номер! Тильхат без расписки ничего не скажет…
Захохотали еще громче и веселее, а Муборак что есть силы начала стучать по графину. Мутал, не поворачивая головы, глянул на Муминова, тоже сидевшего в президиуме. Секретарь райкома с чуть заметной улыбкой наблюдал за происходящим в зале. Рядом с ним сидел Рахимджанов. Он почти все время склонялся над какими-то бумагами, а когда подни-мал голову, полное гладкое лицо его казалось растерянным.
Глядя на Рахимджанова, Эрмат Муминович вспомнил свою встречу с ним в обкоме.
Встреча эта состоялась в кабинете первого секретаря уже после того, как тот увиделся с Муборак.
Муборак, как всегда, говорила очень горячо, даже резковато, — даром, что перед ней был секретарь обкома. Но он выслушал до конца, ни разу не перебил. «Изредка задавал вопросы:
— А кто такой Палван?
Или:
— Тильхат? Откуда такое имя?
И весело смеялся, когда Муборак объяснила.
Рахимджанов вошел уже после того, как секретарь обкома отпустил Муборак и оставил Муминова, чтобы побеседовать наедине.
Он пришел с какой-то бумажкой на подпись и, пока секретарь обкома не прочитал и не подписал ее, стоял, чуть нагнув голову, в позе готовности. Он тщательно скрывал тревогу, но Муминов все же догадался, в чем дело.
Рахимджанов был встревожен поведением секретаря обкома.
Не будучи от природы проницательным, Рахимджанов обладал особым, недоступным для многих, тонким чутьем — по одному взгляду начальника мог догадаться, о его настроении.
И это чутье подсказало, что секретарь обкома остался не вполне доволен его докладом о поездке в колхоз имени XX партсъезда. Это недовольство — чутье и тут не обмануло Рахимджанова — усилилось после приезда в обком Апы. Но странное дело: о причинах этого недовольства он никак не мог догадаться.
Ведь он, Рахимджанов, так старался в этой командировке! Предложил применить самые суровые меры к Муталу Каримову, прежде всего потому, что сам же секретарь обкома требовал быть и строгим и беспристрастным. Тогда Рахимджанову казалось: он угадал настроение начальства. И вдруг… Что-то изменилось внезапно и роковым образом.
Как же работать в таких условиях, когда так неожиданно и круто меняются настроения вышестоящих руководителей?
Вот и сейчас, на собрании, Рахимджанов многого не понимал. Подумать только: если предполагался такой оборот дела, зачем же его послали? Может быть, кто-нибудь интригует против пего?
Так думал Рахимджанов, все же ие забывая улыбаться.
Муминов видел его насквозь — и жалел, несмотря ни на что. А вот Джамалова он не жалел. Но чувствовал: на сей раз осторожный прокурор выйдет сухим из воды. И все-таки в дальнейшем конфликта не миновать!
Джамалов сидел на другом конце стола, изредка поглаживая свои пепельные, бобриком отросшие волосы. Рядом расположился Палван. Этот, напротив, не пошевельнулся ни разу. Тюбетейка лежала у него на коленях, и массивная бритая голова с крутым лбом и глубоко спрятанными глазами казалась отлитой из чугуна.
Сейчас Палван думал все об одном: чего-то он не угадал, что-то недопонял, несмотря на свой богатый опыт! Кажется, бита его карта… Тут опять, едва в зале затихло после упоминания о Тильхате, вскочила Апа, крикнула:
— Если нужны свидетели, выслушайте меня! Я свидетель!
Равшан скрипнул зубами. «Пустоголовая баба! Зачем только я связался с тобой и со всей этой мразью?!.»
Словно угадав его мысли, поднялся Латиф, тоже что-то начал доказывать. Но его заглушил голос из глубины зала:
— Дайте мне сказать!
Голос дрожал от напряжения, и все смолкли.
А вдоль прохода пробирался к сцене Валиджан.
— Дайте ему слово! — послышалось со всех сторон. — Говори, Валиджан! Смелее!
— Мне трудно говорить, вы понимаете, — начал он, хмуря густые брови. — Стыдно мне сейчас… Можете обвинять, как хотите… Но я должен сказать правду: Латиф-чапани уговорил меня, и я поддался. На председателя наклеветал. Но молчать больше не могу!.. Вот, об этом и Шарофат написала вам. — И он вытащил из кармана сложенный листок.
