Я знаю — совсем не жалкая трусость заставляла дрожать капитана Аратоки. Внезапный переход от совершенной воли в рабство к горластым мужикам — с этим примириться нельзя. Внезапный переход от здоровой и удачной жизни к смерти и грязи — с этим примириться нельзя. Так же, как с кровью, с глиной, с окровавленными разрезанными сапогами…
«Вот и все… Как близко наши самолеты. Уж ничего сделать нельзя. Только потому, что перед полетом я забыл просмотреть тросы».
— Господа корейцы, мы быстро сделаем это…
Но как раз теперь партизаны, с недоумением наблюдавшие за его поведением и не понимая его слов, решили сегодня же расстрелять пленного японца.
Кто не видел утренней Кореи,
Тот не видел вечной тишины, —
Ей не страшны ваши батареи,
Ей не слышен грубый рык войны.
Сколько ваши пушки ни старались, —
Наши уши были как во сне.
Ваша брань и крики затерялись
В утренней великой тишине…
Решили так — отвести пленника в поселок Тха-Ду, где стоит сейчас отряд «Ночных усов». Начальник его, Риу, знает по-японски. Допросить и там расстрелять.
— Вы, ребята, пойдете с японцем! Вот вам карабин и два патрона, больше дать нельзя, целые в упор.
— Ты, сволочь, принес нам счастье. Твои самолеты боятся бросать в нас огонь, чтобы не сжечь тебя и машину. Это время бабы наши уйдут. Разводи костры — будем греть похлебку: пусть видят — мы никуда не бежим. Это время бабы наши уйдут.
— Ты, брат-начальник, разреши нам остаться съесть похлебку. На голодный желудок не дойдешь до Тха-Ду.
Мужики стали собирать валежник на исковерканной опушке, где вырванные деревья и обгоревшие шалаши валялись, как бурелом.
Аратоки был обыскан и обезоружен. Затем его посадили возле костра, и два сторожа его, — из которых только у одного был карабин, другой держал в руках палку, — дружелюбно улыбаясь пленнику, стали жарить на костре лесные грибы.
Аратоки понял так: его должны куда-то вести, должно быть к бандитскому генералу, он слышал слово «Тха-Ду» — это имя селения, сегодня видел его сверху, возле двух озер, по ту сторону леса.
Голова у него разболелась. Вынул платок и вытер щеку, разрезанную стеклом. Рана могла загрязниться.
В небо он боялся взглянуть. По теням, в одном и том же направлении огибавшим вершину холма, он видел, что эскадрилья кругами ходила над местом катастрофы, не решаясь ни уйти, ни бросать огонь в свой самолет.
Пытался подумать, что будет хотя бы через час, и ничего не мог выдумать. Если не тронут, он будет им подчиняться, а иначе жизнь не оставят, — то никогда нельзя будет вернуться в армию. «Офицер обязан кончить самоубийством в моем положении. Этого я ни за что не сделаю, пока можно спастись… Спастись — и выморить их всех, чтобы не было свидетелей позора. Зарезать их всех, вместе с суками и щенками… Корейский мужик, как шакал и муха, — чем больше убивать… Спастись…»
Еще два часа назад он был счастлив. Он мог сказать, что у него лихорадка, и не вылететь в операцию. Подумайте, господа, если бы этот человек знал, что умрет, он не стал бы жертвовать возможностью схватить насморк. Еще пятьдесят минут назад он мог проверить тросовую проводку, и, конечно, этот самолет отправили бы обратно в ангар… Муто Кендзи убит, — никто теперь не может сказать, что он не перещупал перед полетом тросы.
«Ведь они могут меня казнить. Неужели ни один ничего не знает по-нашему?»
— Слушайте, господин!..
В ответ сторожившие его мужики добродушно и кротко улыбались.
Отряд состоял из родичей. Каждый знал другого, как брата. Отряд был не так велик, как казалось сверху, когда они были в беспрерывном движении и, как белые термиты, мелькали за деревьями.
«Нет, как видно, большой опасности нет, — быки трусливы и миролюбивы», — решил Аратоки.
Он указал ладонью на рот: «Я хочу пить». Старичок с пугливыми глазами пошел и набрал ему из ручья воды. Два костра горели на лужайке, подымая в небо жирный, стоячий дым. Открывший японца в кабине гигант сидел на корточках у третьего костра, стараясь заронить искру огнива в отсыревший трут. Ничего не выходило.
— Дай-ка мне головню оттуда!
Глядя, как пленник пьет воду, старичок разговорился. Очень диковинно было ему, что можно без страха разговаривать с офицером. Нисколько не злобствуя, только удивляясь, он изливал это. Как все простые люди, он не мог как следует взять в толк, что корейский язык может быть не совсем понятен пленнику. Он старался упрощать слова и говорить громко, как с глухим.
— Попался, милок… А?.. Ничего, ничего… Не бойся. Мы ведь, корейцы, не мучаем людей: расстреляем — и все, милок. Вот ты и не думал, что попадешь к нам. Не бойся… Видишь, Будда справедливость знает. Один человек — кореец, другой человек — японец, третий человек — русский, четвертый человек — сосна, пятый человек — червяк, шестой — трава, всякому существу своя судьба есть. Подумай об этом. Вот сюда мало-мало башка вари есть. Потому ты не бойся: у нас этого порядка — человека мучить — нет.
…Намедни, скажу, приходит деревенский стражник, мы сидим, едим чеснок. «Собирайтесь, — говорит нам. — Эй, мужики! Ваша земля — не ваша земля есть». — «Как же она не наша, родимый?» — «Ваша земля императорская земля была», — понимаешь, что говорит, милок? «Теперь корейский император пропал, значит ваша земля японского императора есть (вот что, значит, говорит стражник), а японский император дал эту землю своим племянникам. Просите, чтобы дали вам землю работать в половинной доле». Такое дело, господин, простите, ничтожно. Такое дело — нашего согласия нет…
Туча прошла мимо. Все залито синей водой. Чисто и тепло весеннее небо. Японская эскадрилья очистила воздух, она ушла на край горизонта и высоким треугольником, впереди которого идет на разведчике подполковник Садзанами, двигалась теперь прямо на них. Это атака?
Аратоки взглянул на холм и сразу понял все.
«Это атака. Да, конечно. Начинается атака».
Земля была полна мирного движения. Трупы валялись среди котлов с похлебкой. Мужики развязывали ноги, отдыхая. Три костра подымали в небо жирный дым.
«Три костра. Ужасная случайность! Их примут за учебный сигнал земной службы. Сбрасывать — атака — все бомбы это место. Световой код. Я погибну вместе с корейцами».
— Эй вы, белые муравьи! Сейчас нас всех разобьют. Сейчас мы все погибнем. Сейчас нас разгромят, взорвут, убьют, раздавят. Сейчас на нас бросят триста пудов взрывчатого корма.
Сверху это выглядит так:
Когда, выйдя из штопора, самолет, пилотируемый Муто Кендзи с аэронавигатором Аратоки Шокаи, внезапно приземлился, сел правым колесом, разбив несущую плоскость, эскадрилья прекратила бомбардировку корейских селений.
Головной «Отсу», который вел подполковник Садзанами, пошел бреющим полетом над холмом, где случилась катастрофа.
Садзанами дал скорость. Сюда. Еще сюда. Регулятор — так. Чтобы свирепым гулом навести страх на мужиков, безбоязненно выбегавших из-за деревьев, перестав прятаться от воздуха.
Нажал гашетку под ручкой управления. Сквозь прозрачный вихрь винта пилотский пулемет дал короткую трескучую очередь.
Довольно!
«Наши еще живы. Самолет, повидимому, не разбит. Над холмом, побелевшим от корейских халатов, не видно никакого дыма. Значит, мотор не взорван. Ручку на себя».
Высота — 200. Высота — 400. Высота — 900. Высота — 1400. Снова горизонт поднялся до уровня глаз. Земля лежала, как фарфоровая миска. Дно ее с упавшим самолетом было неимоверно далеко. Линии сплывались. Ветер бил в стекла очков.
Вслед за головным «Отсу» вся эскадрилья взяла высоту и, летя по движению часовой стрелки, стала кругами обходить небо над местом катастрофы.
Первый круг длился ровно десять минут. Холм по-прежнему белел людьми. Эти термиты внизу немного успокоились. Движение стало ленивым и менее беспорядочным. Возле разбитого самолета держалась некоторое время белая группка людей. Затем она сдвинулась к основанию холма.
Второй круг длился столько же — десять минут. Движение термитов почти совсем остановилось. Они поняли, повидимому, что сейчас непосредственной опасности нет. «А сволочь! Я открыл бы бомбардировку, но есть надежда спасти севший самолет». Они разделились на три части. Их, однако, не так много. Глупцы демаскировались. Их может быть человек восемьдесят — сто. Из вершины холма пошел столбом жирный дым, появился красный бледный огонь. Это не пожар самолета: это — костер.
Эскадрилья пошла на третий круг. Догорали остатки моста, обрушиваясь в ручей. Под холмом поднялся второй костер.
