Все три самолета, держась ровной линией, как солдаты, резко пошли к земле. Ниже… Ниже… Вот они под ногами. Потом внезапный заворот снова вверх — и на земле, чуть правее от моста, появился черный дым и светлый клуб пыли. Сброшена первая партия бомб.
Красиво, как на воздушном параде, три самолета сделали еще один круг и вернулись. Теперь они пошли в хвосте эскадрильи.
За разведчиками двинулся тяжелый «Кавасаки-Дорнье-Дон», осторожно идя развернутой дугой. Басовый гул его моторов был слышен сквозь гудение всей эскадрильи. Он прошел над самым селением. «Смотри, дурачье внизу, кажется, стреляет». Белые дымки беспомощно вытягивались к небу из встревоженного термитника. «Так». Громадный вихрь дыма и пыли вырывался и из середины мелких корейских домов. Дав первую серию, бомбовоз Кавасаки отчетливо, как на параде, сделал неглубокий вираж. Потом он прошел еще один круг и вернулся в хвост эскадрильи.
«Теперь наша очередь».
— Так, так. Кен-Чан!.. Готов?
«Высота тысяча метров. В целях морального устрашения сначала будут сделаны фигуры по упражнению № 6.
Это так.
Высота 900. Вниз. На себя. Ветер ударил в затылок. Голова стала тяжелой. Щеку прижало к борту кабинки. Огромная желтая земля вскочила перед глазами. Небо свалилось вбок и вниз. Ручку на себя. Потом — ровно. Желтый исчерченный потолок, извилистые озера, поля, дома — над головой. Из-под ног несется солнце.
Плавно — ручку от себя. Ветер ударил в лоб. Отяжелел затылок. Голова запрокинулась к заднему борту кабины. Земля опустилась. Небо стало на место.
Впереди под нами находится селение. Отсюда по косой примерно два километра. Еще немного скорости. Так. Нажимаю 1-й, 4-й и 6-й спуск. Под ногами оторвались бомбы, но это не видно. Летим. Селение теперь под нами. Летим еще. Из гущи домов — дымок, пыль, дымок, пыль, дымок. Гул взрыва. Расчет правилен. Отлично! Еще одна фигура. Вниз в пике. Высота 400. Высота 200. Высота 100. Что случилось с тросами?»
Река. Соломинка,
Крутясь, уползла под мост.
Не спасет тебя ничто.
Вот что кричали на земле:
— Направо! Целься ниже! В крыло!
— Ему в крыло попадал, — все равно летит.
— Сейчас загорится.
— Падай за деревья! Реже ложись! Не теснись один к другому.
— Братцы!!
— Возьми у него ружье.
— Я, кажется, попал в крыло.
— Все равно летит.
— Деревню сожгут. Еще время постреляем, — пусть уйдут в горы бабы.
— Мальчик, подбери его ружье!
— Он не пускает — окоченел.
— Отруби руку!
— Ложись опять!
— Вставай!
— Теперь кто будет главный? Ван убит.
— Ложись! Опять разрыв.
— У меня двадцать патронов.
— Дай время бабам уйти о гору, отвлекай огонь на нас.
— Гляди, поросенка убило.
— Готовь чеснок!
— Ложись, опять разрыв!
— Посмотри, что там — мокро спине и жжет.
Селение было близко. Дома горели. Тяжелый сырой дым полз вдоль реки.
Взрыв.
Прерывисто визжа, самолет ушел назад. С другой стороны неба подошел новый.
«Что он только делает? Упал? Нет, перевернулся и летит опять. Недолет. Мост провалился. Наш амбар горит! И мой амбар горит. Упал? Нет, опять перевернулся и летит, как прежде, карабкаясь по воздуху вверх. Он сейчас упадет на нас. Нет, он только пугает, дойдет до деревьев и опять… Как близко — он видит нас всех. Не высовывайте головы».
— Упал? Сья, Бак, Хо!
— Что там такое?
— Ого-го, он упал.
— Что там такое?
— Свалился. Подох. Расшибся в кашу.
— Да что там такое?
— Ура, братцы, упал! Братцы, самолет-то упал!
— Выходи из-за деревьев…
— Не взорвется ли он?
— Расшибся в кашу. Упал.
Из-за деревьев выбегали бородатые кентаиские мужики, мутно-белые, в высоких женских прическах. Длинные шесты сверкали над их головами медными наконечниками. На вытянутых руках висели старые дробовые ружья.
У двоих была поношенная солдатская форма, за спиной винтовки. Еще другие держали карабины со спиленным дулом. Те, которые удобно прятать в рукаве халата.
Потеряв страх воздуха, выходили на холм.
Самолет лежал, уткнувшись в пустой бурый обрыв, оттопырив в воздух крыло. Вокруг него было спокойно. От ветра шевелились ослабшие расчалки. Из передней кабины самолета, перекинувшись мешком, повис мертвый летчик, кивая, как парадной шапкой, ободранным багровым черепом.
Солнце было ясное и голубое внутри. Мимо проходила туча, пронося над полями тень. Близко от земли, свирепо жужжа, описывали дуги прекратившие бомбёжку самолеты воздушной эскадрильи.
Из-за камней и из рощи, радостно галдя, сбегались мужики.
— Один подох.
— Небось, не знал, когда жег нашу деревню…
— Внутри место для другого.
— Нет, здесь один человек.
— Здесь никого нет.
— Вот человек.
— Нет, это мешок.
— Ткни его палкой?
Трое мужиков вытянули из второй кабины пришибленного Аратоки. Во время падения его ударило лицом в один из приборов и разрезало щеку стеклом. Ногу его придавило. Вытаскивая из самолета, ему повредили сапог.
Крича высокими голосами и все сразу, кентаиские мужики говорили с пленным летчиком:
— Дай, я его ударю!
— Жирный, как крыса.
— Как же ты, коротышка, бросил в мой дом столько смерти? За то я сейчас сверну тебе шею.
И пленный отвечал им на незнакомом языке:
— Ватакуси во Чосен-го ханасимасен.
— Что сказал? Эй, Ван, вставай! Объясни по-японски.
— Вана убили. Объясни ему рукой!
— Эй, ты! Мы сейчас тебя уведем. Ты дай знак своим, чтобы не били бомбами, пока наши дети уйдут в горы. А то мы тебя разрежем.
— Синеба йокатта моноо.
— Что сказал? Не кланяйся. Когда был наверху, нам не кланялся. Не валяйся!
— Амадэ гамэнна хьтодэсс.
— Слушай, я ему объясню. Мы тебя мучить не будем. Вот так не будем. Понял! Это не будем.
— Насакенай.
— Мы тебя просто расстреляем: вот так. И потом сюда. И потом отсюда, нз этой штуки — пафф. Понял?
— Аригато годзай масс.
— Только ты дай знать своим — вот туда, наверх — понял? — что это сейчас не надо. Там идут наши дети. Вот такие — понял? — их убивать хорошо нет. Вот такие — понял? — маленькие. Наши жены — вот такие — кормят грудью. Понял? Они не воюют. Вот это не делают. Понял?
Но Аратоки не понимал их языка. «Мужицкие скоты. Их морды просятся — дать кулаком. Зубы вон — погрызите кашу деснами, скоты… вшивые мужики!.. Страшно подумать — захватили японского офицера… Пытайте их, господа, узнайте, кто внушил им мысль о сопротивлении… Погодите, быки, за каждое грубое слово японскому офицеру будет уничтожена деревня…»
Босой гигант с винтовкой, в белом халате, в соломенной шляпе, сурово говорил ему в ухо, угрожая недвусмысленными знаками. Аратоки упирался, то цепляясь за крыло самолета, то стараясь от него убежать.
— Я вас не убивал. Я только летчик-наблюдатель. Пожалуйста…
И в ответ ему говорили на незнакомом языке:
— Лонгнапхатуринпхатапкураирбон, — так звучали их слова в ушах капитана Аратоки.
Слова этого языка не разделялись и как будто сливались в одно.
Старичок с длинной жидкой бородой, брызжа каплями слюны, показал ему нож.
— Нет, я так не делал, — сказал Аратоки.
«Погодите, быки, дайте мне спастись!.. Будет вам соя и перец!..»
Гигант с винтовкой, присев перед японцем на корточки, стал что-то объяснять ему на своем языке, указывая на небо, где кружились с зловещим гудением японские самолеты. Он показывал рукой на землю и на своих товарищей.
— Ирбонпхиентонсакту, — говорил он, затем он совал палец в сторону рощи и водил рукой близко от земли. Пищал, как годовалый младенец. — Тупхей-соигитанну, — добавлял он. Выпрямлялся, округлым движением водил перед грудью. Кокетливо двигал бедрами, изображая уходящих женщин, и мучительно глядел в глаза пленнику, показывая на ходившую в небе кругами эскадрилью.
Аратоки понял так: ему предлагают исправить самолет и сражаться против своих! Дурачье! Мужики!
«Пожалуйста. Отсрочка? Может быть, в этом спасенье».
— Пожалуйста, — сказал он, — помогу поднять вот это. Вот это — самолет. Пожалуйста, — говорил он, — не убивайте меня. Мы быстро починим самолет. Сделаем вот это, и потом все взовьемся хоть туда…
Я знаю — совсем не жалкая трусость заставляла дрожать капитана Аратоки. Внезапный переход от совершенной воли в рабство к горластым мужикам — с этим примириться нельзя. Внезапный переход от здоровой и удачной жизни к смерти и грязи — с этим примириться нельзя. Так же, как с кровью, с глиной, с окровавленными разрезанными сапогами…
