– Откуда гангстеры? – переполошился Загинайло.
– Будто я их не узнал! В униформе, сволочи! А как попал к ним в лапы – исчез, канул. И ко мне подъезжали на кривой козе: подпиши обет молчания. А нет – в деграданты запишем.
Костоправ пучил на него глаза:
– Точно, бред. Говорил: остерегись борного…
Не слушая его, Матвей побрел в каюту. Там, как всегда, сидел Иноземцев – на стуле, но поджав под себя ноги по-восточному. Глаза полузакрыты – путешествовал внутри себя.
Этот оказался еще тем фруктом. Давно занимался йогой и верил в верховное существо. Доказывал, что человек может жить до пятисот лет, а в идеальных условиях и до тысячи.
– Это что, в колбе? – не понял Матвей.
– Нет, в идеальном мире без дрязг, нервотрепки, гонки за престижем, шмотками, гарнитуром…
Зайдя в каюту, Матвей стал быстро собирать портфель.
– Ты куда? – очнувшись, спросил Иноземцев.
– Будешь отвечать на эрдэ: поехал по флотилиям, – перед глазами у него все плыло, но мысль работала четко. Пора.
А его аппаратура, собранный материал? Кто выведет прохвоста Винни-Пуха с его орангутаньим болботаньем на чистую воду? Он отмахнулся: я не защитник человечества!
На корме, как всегда в это время, было безлюдно, откуда-то снизу с шипением вырывались облака пара, тяжело плескалось свинцовое море.
Как там объяснял Коротков? На транспортер можно ступить и по своей воле, нужно только пренебречь явной опасностью. Ну, ему к этому не привыкать. Закрыть глаза, сосредоточиться. Вызвать ощущение безбрежной поверхности… Серая, неразличимая она уходит во все концы Вселенной, до самых дальних звезд!
Вот она. Теперь – к Лене.
Перешагивая через борт, прямо в облака пара, он еще успел подумать: механик оказался прав.
Транспортер сработал.
Когда он очнулся в звенящей белой тишине палаты с высоким потолком, как-то сразу инстинктивно понял: он в другом месте. Не просто в другом помещении или в другом здании, а далеко на другом конце земли. Вокруг внимательные, напряженные ляда, белые халаты, высится капельница. Один со вздохом откинулся;
– Ну, парень, четверо суток… не одной – двумя ногами, стоял в яме. Еле вытащили.
Нарко, понял он, прислушиваясь к разговору вокруг. Специфические, профессиональные термины. Неужели придется отбыть весь срок?
Из осторожности не стал ничего спрашивать. Все само выяснится. Нужно уметь ждать. Выдержка – вот его единственное оружие.
Обычно ему удавалось вырваться на третьи – пятые сутки, проведя с похметологом несколько дискуссий на литературные и внешнеполитические темы, и тот убеждался, что у пациента нет патологического перерождения личности, что попал он сюда, видимо, случайно, основательно перебрав (с кем не случается!), не рассчитав дозы и длительности интоксикации. Он ограничивался словесным внушением и предостережением, что это может плохо кончиться, если спиртное не ограничить или вовсе не исключить из рациона (а попробуй исключи, если все вокруг, наоборот, только и включают!), и со вздохом сожаления выписывал.
Действительно, зачем держать здесь культурного и так мучающегося чувством вины человека, если то и дело поступают уже не люди, а человекообразные, одичавшие, не. мывшиеся годами, забывшие половину алфавита и даже имя родной матушки, если месяцами ждут принудлечения уже приговоренные судом: не хватает мест, а они ведь не просто ждут, а ежедневно накачиваются пойлом, того и гляди совершат антиобщественный поступок, а то и преступление! Этот же ведет себя тихо, скромно, санитары характеризуют положительно, клянется в рот больше не брать. Правда, все клянутся, но этот ведет совсем иные речи.
– Дорогой Евгений Дмитриевич! (Опять, кажется, он?) Не нужно говорить мне разные укоризненные слова, я сам их сказал, и покрепче! Из эпикриза вы видите, что у меня сызмала предрасположенность к алкоголю, – уже десять раз мог спиться! А я держусь, противоборствую всей силой воли, всей моралью! Но он, гад, коварен, – подстерег! Вы меня вытащили, укрепили, спасибо и слава вам, всей нашей могучей медицине! Теперь я снова чувствую в себе силы бороться, творить, тяга полностью исчезла. Дайте мне сейчас сотню и отправьте по городским соблазнам, а вечером я вернусь как стеклышко. Я равнодушен к водке! Зачем я буду занимать у вас драгоценное койко-место, потреблять дефицитные препараты? У меня дел… эх! Надо впрягаться в работу, наверстывать упущенное…
Не речи, а масло по сердцу похметолога. И, видя такое искреннее раскаяние, печаль в светлом взоре, красноречиво поникшие плечи (руки он прятал между колен, чтобы скрыть тремор, а со стороны казалось – переживает), свободное владение речью и даже специальными терминами (другие-то маму родную не помнят), похметолог сдавался. Ну, бог с ним, если врет, все равно сюда залетит, куда денется, все они бумерангами летают – кто выше, кто ниже.
К чести Матвея нужно сказать, что он не врал, искренне верил в то, что говорил. Каждый раз разрабатывал все новые, все более изощренные планы борьбы с зеленым змием. Только одного не было в этих планах: просто бросить пить. Как метко сказал один из похметологов: «Вы из тех, кто хочет пить и в то же время оставаться непьющим…»
Но он и вправду боролся, изнемогал и напрягал все свои физические и моральные силы. Цель была – небывалая, фантастическая: победить змия на его же почве. Не уйти, не сдаться, а победить. Ведь должно быть у него слабое место, ахиллесова пята. У любого чудища она есть.
Когда чувствовал, что, несмотря на зеленый чай с молоком по утрам, настои шиповника, зверобоя, томатный и фруктовые соки и прочее, отрава все же переполняет организм, тогда начинал голодовку от трех до пяти суток. Пил только воду и чувствовал, как организм торопливо освобождается от ядов, как светлеют сны, крепнут нервы, возвращается уверенность, та самая целеустремленность, против которой так выступал Иноземцев. По утрам делал сначала короткую, а потом часовую гимнастику с тяжелыми гантелями, обливался холодной водой. И когда, веселый, стремительный, жизнерадостный снова появлялся среди друзей, они удивлялись:
– Да с тебя как с гуся вода! Ты что, петушиное слово знаешь? Он мрачно предупреждал:
– Кто предложит сивухи, бью без предупреждения в зубы.
Однажды на пятые сутки голодовки его уговорили, прямо-таки затянули на чьи-то именины или какое-то другое семейное торжество: «Мы тебя по всему городу искали! Все просят, ты же душа общества! Без тебя и веселье не веселье…» – «Ну смотрите – пить не буду и есть тоже». – «Как хочешь, только поехали!»
Компания подобралась высокоинтеллектуальная, не запивохи, все чисто, пристойно – даже белоснежные скатерти и салфетки ни столах. Старый граммофон с жарко полыхавшим медным раструбом, которым явно гордились хозяева – молодые ученые. Пластинки Лещенко, Шаляпина, Шульженко, Ларисы Мондрус… Полумрак, холодная закуска в виде натюрмортов, дымящаяся баранина в горшочках. Матвея принялись бурно уговаривать выпить, но хозяин вступился: «Мы договорились!» Там оказался еще один абстинент, правда, не голодал, и они вдвоем нажимали на местную минеральную воду «Ласточка», поднимая стопки с пузырящейся влагой, когда все остальные поднимали со зловеще-синеватой. И здесь впервые в жизни он посмотрел на пьяную компанию как бы со стороны, проследил все стадии ее самооглушения.
Интеллектуалы пили крепко – скоро у Матвея и его коллеги по трезвости вода булькала уже в горле, а стопки все поднимались, и водка беспрепятственно проходила в пересохшие глотки (женщины пили, правда, вино) под добротную закуску. Сначала еще кое-как слушали друг друга, зажав стопки в кулаке, дожидаясь окончания очередного цветистого тоста. А потом тосты стали куцыми, да их никто и не слушал, говорили кто во что горазд, перебивая самих себя. Разговор шел какими-то обрывками, рывками, и Матвей, превыше всего ценивший связность и стройность речи, уныло созерцал перерождение еще совсем недавно милых и умных людей в каких-то портовых амбалов с багровыми физиономиями и бессмысленно выпученными глазами.
Зачем все это? К чему? Кому нужно?
А потом все как-то разом осовели от поглощенных напитков и яств, сидели, тупо глядя перед собой, кое-кто беззастенчиво икал. Правда, хозяин и хозяйка держали себя в узде – положение обязывает, ухаживали, меняли тарелки с окурками в порушенных натюрмортах («Ну почему даже культурный человек, окосев, норовит окурок в салат воткнуть?»), подливали, заводили граммофон.
И тогда Матвей и его друг абстинент принялись веселить компанию: рассказывали анекдоты, интересные истории, подзуживали, разыгрывали интермедии, показывали фокусы (отрывание большого пальца), кукарекали, тормошили осовевших, плясали. В конце концов кто-то из гостей не выдержал:
– Слыш-те, д-да они, наверное, какую-то особую сивуху пьют. Г-гля, какие веселые!
И все по очереди принялись пробовать из их стопок: тьфу, обычная минералка. Как же укоренилось в сознании людей, что веселиться можно только с выпивкой. А на самом деле никакого веселья, одно утробное иканье…
