тральщик не мог: мешали подводные камни. Но спускать на воду шлюпку тоже было небезопасно: шторм усиливался, и на спокойную волну надеяться не приходилось. Пугачев рассудил, что принять окончательное решение, каким именно образом добраться до берега, можно было только на месте.
Перед самым отходом на борт прибыл хирург из местного госпиталя. Его сразу же проводили в радиорубку, чтобы по рации следить за состоянием больного и в случае необходимости вовремя оказать помощь советом.
В динамике щелкнуло и просвистело.
— С якоря и швартовых сниматься! — прозвучала команда.
Преодолев несколько ступенек по наклонному трапу, Ледорубов выскочил на ходовой мостик. В лицо ударил сырой, промозглый ветер. В свете прожектора ослепительно сверкал летящий снег.
Вахта была на местах. Пугачев расхаживал от борта к борту, растягивая за собой пружинящий шнур микрофона. Перегибаясь за брезентовое ограждение мостика, он наблюдал, как матросы в оранжевых жилетах, надетых поверх альпаков [2], выбирали на борт капроновые концы швартовых. Прикладывая к губам микрофон, командир отдавал распоряжения.
На полубаке погромыхивал шпиль. Боцман Глушко мощной струей мыл из брандспойта выползавшую из воды якорную цепь, покрытую толстым слоем придонного ила. Убрали трап.
Тральщик начал медленно, будто с неохотой, отваливать от пирса. Водная поверхность в свете тусклых береговых огней выглядела лоснящейся и черной, напоминая собой тяжело колыхавшуюся нефть. Прощальным, тоскливым голосом взвыла сирена. За кормой обозначились поднятые винтами вихревые потоки. Пирс отдалялся и таял за пеленой нескончаемо падавшего снега.
Штормовое море поджидало корабль сразу же за бетонной стенкой. Как только он вышел из гавани, первая волна безжалостно и тяжело, словно кулаком в скулу, ударила в его форштевень. И тральщик, будто споткнувшись, рухнул во впадину, но волна снова приподняла его и опять с глухим придыхом ударила. Дизеля, испытывая перегрузку, начали выть, будто не в силах были стерпеть мучительной обиды и боли. Все исчезло в непроглядной мятущейся тьме.
Обезлюдела верхняя палуба, люки и двери наглухо задраены, броняшки на иллюминаторах опущены. Корабль будто напрягся, всем своим мощным телом сопротивляясь волне.
Вахту несли во внутренних помещениях. Штормовой грохот здесь уже не казался таким всесильным и беспощадным. Корпусная броня надежно защищала людей и механизмы от разгулявшейся стихии.
В ходовой рубке — полумрак. Лишь светились шкалы приборов да разноцветные лампочки сигнализации. Негромко, успокаивающе жужжали репитеры и датчики. Само помещение рубки Захару отчего-то напоминало парикмахерскую. Здесь тоже стояли массивные кресла с высокими спинками и подлокотниками: одно — для командира, другое — для рулевого, а третье — для вахтенного офицера. Правда, сидящие в этих креслах люди глядели не в зеркала, а в невысокие, раздвинутые по ширине лобовые стекла, под которыми вместо умывальников разместились обильно усыпанные тумблерами и кнопками пульты управления.
За окном — сплошная темень. Могло показаться, что корабль идет вслепую, и даже не идет, а вхолостую работает дизелями, без толку перелопачивая винтами воду и сжигая топливо. Будто сам Нептун кружился над ним, переваливая потехи ради с ладони на ладонь.
И все-таки лопасти вращавшихся винтов упрямо двигали тральщик наперекор волне и ветру. Ощупывали невидимый горизонт раскинутые крылья радара и обстреливали дно певучие посылки эхолота, измеряя подкильную глубину. Работали матросы и офицеры на боевых постах, превозмогая одуряющую качку и сон.
Легли на расчетный курс, которым предстояло идти до самого острова.
— Пойду минуток двести вздремну, — сказал Пугачев Захару. — Командуй. Потом подменю тебя. — Что-то вспомнив, Семен вдруг широко улыбнулся, обнажив крупные белые зубы: — А помнишь, Захар, как ты в училище на лекции по химии однажды заснул? Преподавательница тебе: «Курсант Ледорубов, вы спите?..» А ты ей: «Ни в коем случае, Нонна Тарасовна, слушаю шумы подводных лодок…» А та: «Странно, я и не знала, что менделеевская таблица элементов способна вызывать такие глубокие ассоциации…»
— Нигде так хорошо не спалось, как на химии. — Захар тоже улыбнулся, вспомнив тот давний эпизод, и спросил: — А все-таки, Семен, почему это мы идем на остров, а не тральщик Сомова? Они же в готовности стоят, могли бы раньше нас отойти.
— Начальству виднее, — отвечал Семен, разводя молнию куртки. — Видно, больше надеются на нас.
— И еще потому, что у нас дизеля шибче, — вмешался в разговор механик.
Он весело подмигнул, — мол, знаем, где собака зарыта. Выждав, когда командир спустился на жилую палубу, Зубцов подошел к Захару, сидевшему в кресле, и сдержанно-интимным голосом поведал:
— Между прочим, у Сомова на тральце вспомогательный движок барахлит. А у нас в бэче пять — полный порядочек. На нас, старшой, положиться можно.
— Вот как? — Захар сделал вид, что не замечает его фамильярности. — И тем не менее первое место по бригаде удерживает экипаж Сомова.
— Комбриговы любимчики, умеют в глаза пыль пустить. А мы работяги.
— Мягко выражаясь, слухи о нашем превосходстве сильно преувеличены, — возразил Захар. — Помнится, когда подводили итоги, именно ваши мотористы оказались не на высоте: в теории были слабоваты. А в результате — у нас второе место.
— Когда это было, год назад? — обиженно спросил механик. — А теперь?
— Вот годовые итоги подведут — видно будет.
— Что там итоги! Просто есть лошади двух типов: цирковые, для парада-алле, и ломовые, на которых… возят. Вопрос в том, от какой из этих лошадей больше пользы.
— По-вашему выходит, что у нас какой-то комплекс неполноценности. Но где же выход?..
На это Зубцов ответить не успел. Его позвали к телефону.
«Не он один так думает, — размышлял Захар. — Столько лет оставаться на втором месте! У кого душа не заболит?»
Ледорубов не мог отрицать, что экипаж Сомова заслуживает всяческих похвал хотя бы потому, что сумел по итогам боевой и политической подготовки переместиться с третьего места сразу на первое. Но и пугачевекий экипаж был не хуже. Возможно, он превосходил даже своих соперников более ревностным уходом за техникой, безаварийной работой. Захар допускал, что в какой-то мере сказывалось то предубеждение, с которым Буторин относился к Пугачеву, как к человеку, не способному «срывать с неба звезды». Комбриг любил свежие идеи, большие, шумные начинания. Его раздражали добросовестные тихие работяги, к
