Тебя не убило. А твоим убитым братьям от этого легче?
— Не всегда же и убивать будут, — встрепенулся Македон. — Разве теперь так, как недавно было? Не так!
— Не война, так другая беда, разве угадаешь? А только без беды никогда не обходилось.
— Э-э, молодица, — покрутил головой Тюпа, — чем так жить, лучше совсем не жить.
— Это почему же? — не согласилась Клара. — Я сама по себе. Какая есть — такая уж и есть. Что имею — то имею. Но детей родить для беды — не хочу. Не хочу, чтобы их убивали, калечили. Не хочу, чтобы потом мои дети проклинали и жизнь, и меня, которая родила их.
— Тра-та-та-та! — оборвал Македон. — Ты в городе научилась говорить, а слушать совсем разучилась. Санька! — крикнул он, увидя Ганкину девочку, которая вместе с другими детьми крутилась поблизости. — А ну-ка, иди сюда!
Саня смело подбежала — лицо блестит от возбуждения, глаза горячие.
— Доченька моя, — обнял ее Македон, — ты свою маму проклинаешь?
Саня удивленно зыркнула на мать, пробежала взглядом по всем лицам — и ничего не сказала.
— Тебе хорошо живется? — допытывался объездчик.
Саня утвердительно кивнула головой.
— Мама тебя любит?
Девочка чуть приметно улыбнулась и опять кивнула головой.
— А ты ее?
Улыбнулась широко и закивала чаще.
— Так ты ее не проклинаешь?
Саня скривила губенки, вырвалась от дядька Македона и побежала к подружкам. Оттуда она поглядывала на взрослых, словно надеялась, что ее опять позовут, но про Саню сразу же забыли. Дядько Македон чувствовал себя победителем в этом споре, Стефанишина, притихшая и словно бы запечалившаяся, потом сидела уже тихо, понурившись и никуда не торопилась. Прислушивалась к разговорам, порывалась даже что-то свое вставить, но так ничего и не сказала.
— Спеть бы, — предложил Глемездик, когда уже стемнело.
На него осуждающе зашикали. Глемездик вобрал голову в плечи и надулся как сыч. Начали расходиться. Мужчины ушли сразу, а женщины уже после них — нужно было поговорить еще о том о сем.
Последней, забрав с погреба иконку, ушла Бахурка.
Жить в селе и не держать кур — это, наверно, только безголовые умеют. Курица — не поросенок, за ней и ухода-то меньше. Дал ей горсть каких-нибудь высевок, налил в черепок воды — и на весь день. А если она сдохнуть не хочет, пусть сама поищет себе корм, мало, что ли, червяков в земле? Пусть в навозе покопается, пусть на траве попасется. Известно, не без того, чтобы в чей-то огород не забежала да не покопалась там. Но ведь не только Ганкины куры в чужой огород забредают, к ней тоже поклевать бураки да лук чужие куры наведываются.
Живут в Збараже без коровы, живут без свиньи, но без кур — никто. Даже старая бабка, почти совсем слепая, — даже такая держит нескольких кур. Все-таки яйцо и продать можно, всегда купят, и самому съесть. Придет к тебе ребенок каких-то родичей, так что ты ему дашь? Нет коржика или пирожка — вареное яйцо сунешь в руку.
Иметь кур — не сложно, потому что они сами и пасутся, и несутся, и цыплят высиживают. Но уж если есть куры, нужно иметь и хороших соседей. Можно, конечно, и при плохих держать, но тогда уж будет мука.
У Ганки кур было не очень много, но и не мало. Гусей дети пасли, а куры — всегда на воле, поле ведь рядом. В жнивье или осенью куры ходят такие жирные, квохчут сердито. Свежие яйца всегда в хозяйстве водятся, а зимою, в холода, перед тем как птица от морозов станет легче перышка, — Ганка режет кур. Немного сами съедят, немного продаст, — вот оно хоть и не совсем легко, но все-таки легче. А бывает среди зимы, когда уже все куры перестали нестись, — вдруг одна и снесется! Радости тогда! Курицу эту подкармливают, гладят и каждую минуту щупают: а может, она и назавтра с яйцом?
Летом, если за курами не следить, так они теряют яйца всюду: в кустах, во рвах, по чужим огородам. Если их сразу не приучить нестись в кладовой — беда. Тут уж без мешка не обойтись. Напихаешь их полно в мешок, они там и толкутся полдня, а некоторые и до вечера, пока не снесутся.
Ганкины куры тоже, бывало, хаживали по соседним хлевам и огородам. Ну, если заметит Ганка, пойдет и поймает, но ведь не всегда устережешь. Курица может снестись там, где ей вздумается. А разве не бывало так, что приходил кто-нибудь из соседей и говорил, что его чубатая несется в Ганкином хлеву, в то время как Ганка никогда там не видела ни одной чужой курицы.
Но пора рассказать про рябую. Начинала она нестись чуть ли не первая, но скоро переставала, квохтала и все устраивалась на гнезде. Каждый год так. Ну, известно, Ганка сгоняла ее с гнезда, — для чего ей туча молодняка? Лишнего не нужно. Однако в этом году рябая повела себя хитро и умно, даром что курица. Но неслась не в кладовочке, не в хлеву, а когда Ганка щупала — всегда уже без яйца была. Женщина пыталась выследить, где ж она несется, но рябая была не из глупых. И вдруг исчезла. Ганка думала, что совсем она пропала, сначала расспрашивала и узнавала у соседей, а потом и вовсе перестала искать рябую. Нет так нет, не убиваться же ей по курице, как по родному ребенку.
А рябая и вправду не из глупых была. Неслась на огороде у Гомозов и там же цыплят высидела. Никогда бы и не узнала об этом Ганка, если б кто-то из соседей не сказал:
— А ты к Мартохе загляни, там твоя рябая уже целый выводок водит.
Ганка сначала не поверила: где ж это видано, чтоб ее курица да кому-то цыплят выводила. У других людей, может, и не выводила, это так, но разве Тодос и Мартоха не перенесли Ганкину межу? От них можно всего ожидать.
Давно уже не ступала Ганкина нога на этот двор, но беда заставила снова ступить.
— Здравствуйте, — сказала так любезно, словно они и не молчали полтора года меж собой. — А где тут моя рябенькая?
Мартоха толкла что-то в корыте
