Болдырев отвел угрюмый взгляд от испытующих глаз Шпагина. Переминаясь с ноги на ногу —в нем не было сейчас и следа его обычной самоуверенности и лихости, — он глухо сказал:
— Не в чем обед готовить, товарищ старший лейтенант! Кухню у нас немцы отбили... И все продукты...
— Кухню отбили? Как же ты это допустил?
— Шли мы с батальонным обозом, а фрицы — из лесу и давай на пулеметов чесать по колонне... Наш гнедой сразу свалился, паника, конечно, народ в обозе все тыловой: каптенармусы, ездовые, писаря... И сани с имуществом там остались...
— Как? И гитара моя пропала? — закричал Гриднев.
— Все там осталось, — угрюмо ответил Болдырев.
— Мы отбивались, товарищ командир, — стал рассказывать Лушин, — старшина сам уложил двух немцев... Да что сделаешь? Стреляют со всех сторон, и, главное, у нас лошадей убило сразу. Кто впереди был, те прорвались, а нас отрезали... только ящик с ротными делами я успел захватить...
— Хоть это цело... Это же черт знает что! Среди бела дня немцы на обоз нападают! — говорил Шпагин, шагая по землянке. «Так... Наступление задержалось... обоз потеряли... Еще что будет?» Шпагин чувствовал, как в нем разгорается злость и ожесточенная решимость идти вперед наперекор всем трудностям: в крутых обстоятельствах он всегда становился тверже, беспощаднее к себе и другим.
— Потому что обороны настоящей нет, товарищ командир, вот и нападают! — торопливо стал объяснять Болдырев, обрадовавшись повороту мыслей Шпагина, Все вперед ушли, а на флангах никого нет. Да вы не беспокойтесь, кухню я достану. Как пойдем вперед, я у немцев прямо с ихним горячим кофеем двухкотловую заберу, честное слово!
— А сегодня чем солдат кормить будем? В такой мороз оставить людей без горячего — преступление! Андрей! Иди с ним и с Луппшым сейчас же в батальон и проси кухню: во всяком случае, получите продукты и выдавайте сухим пайком!
Шпагин позвонил Арефьеву и сказал ему о потере кухни.
— А штаны на вас целы? — спросил тот издевательски. — Не потеряли еще? Слава богу... Ну и вояки! Присылай, продукты дам, а кухню сами доставайте. И лошадей тоже доставайте — списывать не буду!..
Шпагин положил трубку и повернулся к Болдыреву.
— И Ксенофонтов был с вами?
— Был, да он не хочет сюда идти, засмеют, говорит: повар — и без кухни!
— Действительно, смешное положение... Придется его во взвод отправить, нечего ему без кухни делать, сказал Шпагин. — Кстати, Вася, а где твой автомат? Ты давно чистил ого? Покажи-ка?
Балуев растерялся: зачем это Шпагину понадобился его автомат.
— Он у старшины был с имуществом...
— Здорово воюешь! Значит, солдат без оружия? Ну, все равно, придется и тебе во взвод пойти повоевать: людей мало в роте осталось. Забирай свое имущество и отправляйся к Хлудову, скажи, чтобы он дал тебе станковый пулемет. И Ксенофонтова с собой прихвати — вторым номером.
Балуев так привык к своему положению ординарца, ; что не сразу поверил, что Шпагин говорит всерьез:
— Вы шутите, товарищ старший лейтенант... я ведь не при чем, это старшина мой автомат потерял...
— Вася, — твердо сказал Шпагин, — я же говорю тебе — в роте мало людей, тяжело нам... Будет полегче — придешь опять!
Балуев стал складывать в вещевой мешок белье, котелок и прочий скарб, все еще не веря случившемуся.
— Как же вы будете без меня? — бормотал он. — Послать куда — и то некого...
Перед уходом из землянки Лушин достал из кармана маленький конверт, сделанный из голубой тетрадной обложки, и передал его Шпагину:
— Вам письмо, в батальоне взял сегодня.
Шпагин мельком взглянул на конверт и узнал почерк Нины, сердце у него дрогнуло, заторопилось. Оставшись один, он нетерпеливо разорвал конверт и жадно, перескакивая через строчки, пробежал письмо. Затем с минуту растерянно глядел перед собой, снова перечитал письмо, но уже медленнее, и стал беспокойно ходить по землянке. По лицу его то пробегало выражение сдержанной радости, то оно покрывалось серой тенью озабоченности.
Нина писала ему из больницы: ей стало плохо в цехе во время смены и она упала без сознания. Писала она об этом в шутливом тоне: мол, и сама не ведает, отчего это произошло, в больнице она отоспится, кормят там хорошо, есть время писать ему длинные письма. Из этих слов Шпагин видел, что жила она впроголодь, работала много и тяжело, без выходных дней и без отдыха, и ему стало жаль Нину. Но тут же он подумал, что не одна она так работает — весь народ. Значит, Нина не хочет отстать от других, понимает, что иначе нельзя.
И он с гордостью за нее подумал: «Конечно, она замечательная, по-другому она и не могла поступить!»
За стенами землянки свистит и воет метель, временами налетают сильные порывы ветра, и тогда снаружи доносится страшный грохот, словно кто-то огромный потрясает листом железа. Вьюга стучит снегом в заледеневшее окно, змеится и шипит в щелях землянки, наметает длинные языки снега под дверью; пламя коптилки рвется, прыгает вверх и сильно дымит, но Шпагин этого не замечает, мысли его сейчас далеко. Здесь, во фронтовой землянке, затерянной в бушующем океане снега и мрака, Нина казалась ему существом другого, необычайного мира — прекрасного, совершенного.
Заскрипела замерзшая дверь, и вошел Скиба. За ним со свистом ворвался из темноты ледяной ветер, донес пулеметный треск, швырнул охапку снега и закружил ее у порога. Когда Скиба прикрыл дверь, вихрь, лишенный силы, сразу осел на пол и рассыпался пушистыми блестящими снежинками.
Скиба облеплен снегом, брови, ресницы и усы покрыты мохнатым белым инеем. Не раздеваясь, он молча сел около открытой печки, положив автомат на колени, и стал зябко потирать перед огнем покрасневшие руки.
— Ничего не слышно о завтрашнем дне? — спросил он после долгого молчания. — Стоять будем или наступать?
— Не знаю, пока, наверное, остановились, — не поднимая головы, ответил Шпагин.
— Вот я то же самое говорю людям: надо укрепляться, строить прочную оборону! — вдруг горячо и сердито заговорил Скиба, словно он только и ждал этих слов Шпагина. — А они не верят, все спрашивают: да почему остановились тут, да разве закончилось наступление — будто мне легче, чем другим! — Скиба говорил быстро, торопясь высказать волнующие его мысли: — До чего же осточертела всем оборона! Люди еще горят наступательным духом, а тут такое... Это все равно что в темноте со всего разбегу на стену наткнуться. Пришлось собрать коммунистов, поговорить, чтобы разъяснили людям обстановку!.. Неужто и правда, застрянем тут? Тяжело нам придется: людей мало, высота голая, как ладонь...
Шпагин сидел, опустив голову на руки, и будто не слышал, что говорил Скиба.
— Ты что, Николай? — обеспокоенно спросил Скиба.
— Я? А что? Ничего...
«И как это я сразу не заметил, что с ним что-то неладно... Да еще сам расхныкался!»—недовольно подумал Скиба и подвинулся на скамейке:
— Садись сюда, давай покурим. Говори, что случилось.
Шпагин сел рядом со Скибой и положил ему руку на плечо.
— Дни тяжелые, сколько людей потеряли — Петя погиб! — и все напрасно: наступление остановилось. И вдобавок у Болдырева немцы кухню отбили... Такая злости от всего этого разбирает!..
Когда Шпагин умолк, Скиба заговорил о том, что в сущности относилось в такой же мере к Шпагину, как и к нему самому:
— Нет, Коля, в мире ничто не проходит напрасно — даже неудачи. Только не надо падать духом от неудач. Настоящий подвиг в том и состоит, чтобы изо дня в день многие годы переносить лишения и трудности: голод и холод, работать до изнеможения у станка, рыть окопы, ходить в атаку, ежеминутно рискуя жизнью, переживать гибель друзей — и не отчаяться, не потерять перспективу...
— Иван Трофимович, бывают такие минуты, когда вдруг беспричинная тоска на тебя нападет. И сам не знаешь отчего, а так тяжело, нехорошо на душе станет. Ты прав: надо взять себя в руки... Тебе труднее, а вот ты не жалуешься.
— Кому сейчас не тяжело? Мое горе — капля в океане народного горя!
«Милый Иван Трофимович! — растроганно думал Шпагин. — Хороший, добрый и бесконечно терпеливый! От скольких искушений ты спас меня, от скольких неверных шагов удержал!»
Много трудных военных месяцев прожили они бок о бок друг с другом, ели из одного котелка, не раз ходили вместе в атаку, и между ними установилась та дружба, которая проходит через всю жизнь как самое светлое, благородное чувство. Скиба помог Шпагину понять самого себя, осмыслить свои стремления, взвесить свои силы, научил его оценивать свои поступки. Если Шпагин ошибался, он мягко и терпеливо поправлял его, но никогда не скрывал от него правды. Проходило время, и Шпагин сам убеждался, что Скиба был прав, и такие уроки он не забывал.
Словно заключая длинную цепь мыслей, Скиба сказал:
— А все же мы долго не простоим здесь! Вот увидишь!
— Это ясно, — отозвался Шпагин. — Иван Трофимович, Балуева и Ксенофонтова я послал в первый взвод! Что ты скажешь?
— Правильно сделал! Нечего им здесь болтаться, пусть повоюют!
