Часто мы поднимаем спор с Иоилем:
— Иоиль, — кричу во все горло, — я старше тебя, разве ты это не видишь?
— Нет, нет, — отвечает Иоиль, — я старше тебя.
— Нет, я!
— А нет, я!
У меня доброе сердце, и я уступаю первый, но с маленьким условием:
— Ну ладно, Иоиль, я согласен, что ты старше меня, но только на один год. Хорошо?
— Хорошо.
Я прекрасно лазаю по деревьям и каждый раз проделываю это с огромным удовольствием.
Особенно, когда есть ветер, положительно не могу удержать себя: я выбираю самое высокое дерево, взбираюсь на верхушку и, сильно раскачиваясь, нарочно подставляю лицо порывам ветра.
Однако мое мальчишество ничуть не мешает мне быть взрослым в свое время. Оно искренне делает меня счастливым и сильным.
В порывах ветра я часто слышу мудрые песни о безудержной воле. И, главное, так я ближе и глубже ощущаю радость жизни.
Кто осудит меня за то, что я весел и счастлив? Никто, да.
А я смело осуждаю всех печальных и несчастных.
Осуждаю вас, несчастные, за то, что вы безжалостно оскорбляете горестными слезами свою прекраснейшую Мать-Землю, которая позвала вас на радостный пир жизни. Осуждаю и за то, что знаю, как люди стыдятся видеть самих себя по-детски веселыми, вольными и не стыдятся показать друг другу своих жалких слез взрослых рабов; слез, оскорбляющих прекраснейшую Мать-Землю, которую воспевают птицы, украшают цветы, любят дети и радуют лучи солнца.
О, Земля!
Смотри: я скорблю твоей скорбью за взрослых печальных гостей, оскорбляющих тебя, лучезарную…
О, Земля, Земля!
Смотри: зато я люблю тебя горячей, истинной любовью желанных гостей-детей и радуюсь твоей радостью за них, величающих тебя, мудрую, родную, жизнедатную.
Я пляшу, кружусь от веселья, падаю на землю, целую каждую травинку, каждый листочек и так крепко и много целую землю, что потом она долго хрустит на зубах, а я, как птица, беззаботно распеваю свои песни, и душа сладостно жмурится от ослепительного счастья, точно глаза от утреннего солнца.
Да, жить — значит, каждый новый миг открывать новую радость.
Из книги «Путь энтузиаста»
Жизнь делилась на две части: на лето и зиму.
Летом мы ждали зиму, а зимой — лето.
Я любил то и другое, и вообще все любил, что видел, слышал, ощущал, понимал и не понимал.
Первый пушистый снег, первые заморозки, застывающая у берегов Кама, затихающая пристань, короткие дни, длинные ночи, теплая одежда, оладьи перед школой, снежные тропинки, легкий тормошащий воздух — все наполняло радостным ожиданьем настоящей зимы.
А зимой, когда глубокий снег белым толстым одеялом укрывал землю и Каму, когда действительно приходила и владычествовала зима, мы, поспешно вернувшись из школ, катались на лыжах, коньках, санках, делали ледяные горы-катушки, поливали, мерзли, отогревались и снова бежали к сугробам до темноты, а потом дома лениво учили уроки.
Ждали Рождества, потому что ждали денег на всяческие наши расходы, а приход давало только Рождество.
Обычаем было ходить детям по домам родственников, знакомых и незнакомых и славить Христа, то есть петь молитву «Христос рождается, славите», и за это получать серебро.
Славленых денег набиралось порядочно, так как много было родственников.
А потом — елки с подарками, гости-маскированные.
Эти маскированные производили особо яркое впечатление. Приезжали компании, разодетые в необыкновенные цветные костюмы, в колпаках, обязательно в масках с большими носами, и все отчаянно плясали, тряслись, хохотали.
Кто это были такие, неизвестно до жути, но забавно.
Являлись и такие маскированные, что после их ухода исчезали две-три шубы.
Ходила также по домам «шайка разбойников».
Это бродячий театрик.
Если пускали в дом «шайку разбойников», они, раскинув ручные декорации, разыгрывали с пеньем и плясками пьесу из жизни разбойников.
И за это брали два рубля, если с хозяйской выпивкой, а без выпивки — три рубля.
В крещенский сочельник девицы гадали.
Наша нянюшка в этом деле принимала горячее участие, помогая девицам выискивать суженых-ряженых.
Гаданье устраивалось всерьез, с волнениями загадочного трепета перед судьбой.
Все было окутано густой пеленой религии, обычаями старины, приметами, гаданьями, предсказаньями, наговорами, ворожбой, заклятьями, вещими снами.
Со страхом ощупывали мы свои кресты и глубоко залезали под одеяло с головой, укладываясь спать, под стон метели.
А утром смотришь — опять солнце, снег, зимняя тишина, по Каме возы тянутся.
И опять забывали про все.
А дальше — масленица.
Блины, оладьи.
Нас увозили в разубранной кошевке кататься на лошади по проспекту, где бесконечной лентой двигался весь город, многие на парах и тройках с бубенцами.
На масленице я впервые прикоснулся к искусству.
Надо сказать, что перед этим я никогда не бывал в театре.
А тут около базара, среди громадной толпы, увидел вновь отстроенный большой дощатый балаган с парусиновой крышей и вывеской:
ЦИРК КАМБАРОВА
На балконе балагана стояли размалеванные артисты и среди них — великан с усами.
Клоун в колпаке, в полосатом балахоне, с крупчаточным лицом и бельмом кричал:
— Эй, публика почтенная, торопитесь покупать билеты: сейчас начинается небывалое представление, или чудеса и разгадка тайн черной магии. Со всех по гривеннику, а у кого рыжая борода — двадцать копеек.
Публика гоготала.
А возле балагана продавали горячий сбитень из жестяных самоваров, сахарные плюшки, пряники, оладьи, блины, пирожки.
Я выпил стакан сбитня с плюшкой, купил билет и вошел под парусиновую крышу.
Шарманка с барабаном, мальчик-акробат в трико, девочка на трапеции, гармонист, плясун, дрессированная собака, великан с гирями, петрушка-кукла, лубок со вставными лицами и сам клоун Камбаров — все это невиданное зрелище в блестках и позументах изумило, очаровало, поразило.
Долго не мог оторваться от балаганного дива — вот какие восхитительные дела живут на этом свете!
Жить очень замечательно: ведь впереди могут встретиться новые чудеса.
И потому:
— Давай еще стакан сбитня и плюшку за три копейки.
А дальше тянулся бесконечный великий пост под тихий однотонный благовест Слудской церкви.
Весь пост дома кормили постной пищей, и только на базаре можно было тихонько пожевать на пятак колбасы.
На четвертой неделе поста заставляли говеть, ходить постоянно в церковь и читать молитву «Господи, владыко живота моего».
Самое страшное — исповедоваться попу во грехах: вдруг да узнает, что стащил у тетки с комода полтинник или в ученическом дневнике двойку переправил на четверку.
Причащаться — вот это удовольствие: дают запивать теплым красным вином и просфорку.
Но главное утешение — скоро Пасха, весна, ледоход, пароходы, солнце, лето и не учиться.
О, на Пасхе замечательно: заутреня, фейерверки, бенгальские огни, пальба, новые рубашки, штаны, куличи, сыр, под воротами качели, в бабки можно играть, кругом звон колокольный. Хочешь — лезь на колокольню.
Через Каму ходить нельзя: лед синий, водяной, вот-вот тронется.
Кругом ручьи, земля, птицы.
Буксирная пристань оттаяла и ждет грузчиков, товаров, пароходов, баржей и ждет нас, неизменных гостей.
Скоро, скоро!
Вода прибывает.
И вдруг неистовый крик:
— Кама тронулась! Смотрите!
Все бросаются к окнам: широкой полосой движется камский лед, перекашивая черные навозные дороги.
Третий день Пасхи.
В зале на праздничном столе — куличи, крашеные яйца, шоколадный сыр, разные вина, закуски, поросенок, гусь.
Мы пришли от обедни.
Все меня поздравляют и дарят конфеты: сегодня мои именины, мне исполнилось двенадцать лет.
Кругом праздник: на Каме — первые пароходы, в небе — горячее солнце, во дворе — качели, и всюду разливается колокольный звон.
Появились гости — братишки, сестренки.
Для всех мы приготовили сюрприз: в дровяном сарае устроили цирк (перед этим готовились две недели).
В цирке висела трапеция, стояли гири и разные предметы для игры.
Все пошли в цирк.
Представленье началось французской борьбой.
Алеша вызвал на борьбу одного из гостей.
Схватка сразу приняла бешеный характер и быстро кончилась тем, что оба борца наскочили на столб, ударились несколько раз головами и порвали рубахи.
Борцов едва растащили; у каждого из них засветились волдыри на лбу.
Вторым номером, в качестве акробата, появился я — на трапеции.
Проделав несколько трюков, я начал «крутить мельницу» через голову, но так крутанул, что со всего размаху брякнулся головой об землю.
