«А ведь в точку говорит, черт бы его побрал», — размышлял Федос, довольный проницательностью сына.
— Иди к нам сейчас. Подавай заявление — примем, — предложил Яким.
— Не агитируй, не пойду, — решительно заявил Федос. — Я тебе вот что скажу. Насчет одноличного хозяйства ты говорил верно. Был такой грех. Мыслил раздуть превеликое дело. Это правда. Ну, сейчас не то на уме. Я для земли человек конченный. Земля, брат, тогда тебя держит, когда ты сам в нее вцепился. А в моем положении, сам понимаешь, такого не было. К чужой-то земле трудно привыкнуть. А я пробатрачил подходяще. И сделался ни тебе мужик, ни тебе рабочий. Вот и ответь мне — ты человек грамотный, — как решить в этом деле?
И, не дожидаясь ответа Якима, заключил:
— Податься надо в ту сторону, какая больше перевес взяла. Поеду завербуюсь в сезонники. Может, и останусь в новых местах, если понравится. Не приглянется — тоже не беда, вернусь, по крайности, с деньгами. Чем плохо?..
— Легкой жизни, значит, ищешь? — подытожил Яким высказанное отцом.
После этих слов от спокойствия, кротости и умиротворенности, с какими вошел Федос в дом Якима, не осталось и следа. Тишина безветренного утра, тихая радость при виде снежного мартовского раздолья — все было забыто. Словно ветром холодным подуло на сердце.
— Какую жизнь ищу, такую и найду. Ты отцова бедованья не испытал. А то не меньше меня побегал бы за той легкой жизнью, — сгребая рукавицы со скамьи и поднявшись, чтобы уходить, сердито сказал Федос.
Только сейчас он обратился к Семену:
— Собирайся давай.
Семен торопливо подкладывал в печурку остатки соломы. Федос, привыкший к безропотному повиновению Семена, с беспокойством следил за ним. Неужто и этот вышел из-под власти отца?
— Уши тебе заложило? — прикрикнул Федос.
Семен ничего не ответил.
— Ты хотя бы спросил его: хочет ли ехать, — укорил Яким отца.
Федос чувствовал, что Яким может одержать верх. Уйти отсюда одному значило признать себя безвластным над сынами. А этого он не мог и в мыслях допустить. И, еще более возвысив голос, потребовал, грозно сведя брови:
— Пошли, когда отец велит!..
Семен поднял глаза, испуганно поглядел на отца и, не выдержав его сурового взгляда, снова уставился в пол. Пересохшим от волнения, ломающимся баском неуверенно предложил:
— Может, останемся, батя?
— Учили цыплята курицу! — окончательно рассердился Федос.
Чувствуя, что Семен, чего доброго, может на этот раз и не послушаться, Федос попробовал сменить гнев на доброту:
— Ладно, заговорился я тут с вами. Едем, сынок, не пожалеешь.
— Чего с собой брать-то? — сговорчиво спросил Семен, направляясь к своей койке, под которой стоял сундучок с вещичками.
— Бери всё. Потом разберемся, — заторопился Федос, обрадовавшись согласию Семена.
Вышли они из дому все вместе. Молча потоптались на крылечке, не зная, о чем теперь и говорить. Первым подал голос Яким:
— Что ж, прощевайте, коли так…
И зашагал в Бакарасевку по дороге, построенной коммунарами еще в первый год их хозяйствования. Она изгибисто лежала под сопками, поросшими мелкими дубками с ржавыми, гремучими листьями.
Федос и Семен отправились домой полем, изрядно сокращая путь: хатешка Лободы стояла на окраине Бакарасевки, вблизи от «Звезды». Но не из желания выиграть время, а потому, что не хотел идти в сопутниках с Якимом, выбрал Федос эту дорогу.
На душе у него было скверно. После размолвки с Якимом хотелось на ком-нибудь сорвать зло. Но рядом был только Семен, шел он покорный, безответный, и ругаться с ним Федос просто не мог.
Налетел ветер. По заснеженной степи ручьисто потекла поземка. Обрушились под натиском пурги витые столбы печного дыма. Грузное небо, как бы лишенное опоры, навалилось на землю белесой снеговой тяжестью. И от этого еще тяжелее стало на сердце у Федоса. Шел он, повесив голову, сумрачно посматривая на землю, будто она была виновницей невеселых простин с Якимом.
Среди торчащих из-под снега кустиков неубранной сои Федос заметил валявшийся лист оцинкованного волнистого железа. Видно, осенним тайфуном сорвало его с крыши коммунарского дома и занесло сюда. Одним углом железина вмерзла в лед, ее привалило снегом, так она тут и прозимовала.
— А ну, подсобляй, — обратился к Семену Федос, — чего добру зря пропадать.
За оттепельные дни железо покрылось мелкими осколышками льда, они наждачно царапали овчину рукавиц. Сколько ни старались Федос и Семен освободить лист из ледяного плена, ничего не получалось: железо намертво впаялось в лед.
— Колуном бы его, — осторожно посоветовал Семен, — а то и ломом…
— Языком бы, — рассердился Федос. — Ты руками работай, бисова душа!..
Федос осатанело расшатывал железину, действуя руками и ногами. Потом он подполз под нее, стал на колени и, упершись спиной, принялся отжимать ее кверху. Но лед по-прежнему не отпускал свою добычу.
— Его огнем надо, — опять сунулся с несмелым советом Семен.
— Черта ты раньше молчал? — сердясь и радуясь, крикнул Федос. — Давно бы так. А то — колуном, ломом.
Семен усердно выламывал зазимовавшие на краю поля будылья конского щавеля, лопуха, полыни. Набросав на примерзший угол листа коричневатую копну бурьяна, он поджег ее, и жаркое пламя, мешаясь с дымом поземки, стало ненасытно пожирать снег вокруг костра.
Они снова принялись за дело. С головы Федоса свалилась шапка, волосы стали мокры от пота, их припорошило снегом, и вскоре они смерзлись. Но Федос не обращал на это внимания. Он с прежней одержимостью выдирал железо из земли, словно в нем заключалось что-то очень важное для всей Федосовой жизни.
Наконец они вырвали железный лист. Работа слегка остудила пылающее обидой и горечью сердце Федоса. Он сел на железо, подобрал оброненную шапку, вывернул ее наизнанку, отер подкладкой пот с лица и огляделся вокруг.
Под растаявшим возле костра снегом обнажился стеклянно-прозрачный ледок. В нем покоились вмерзшие мохнатые стручки прошлогодней сои. «Вот оно как хозяинует-то Яким», — осуждающе отметил про себя Федос, хотя знал, что соя осталась неубранной из-за большого разлива Чихезы по осени; вода не успела сойти, ее схватило ранними морозами, и добрая половина соевых посевов погибла.
— У хорошего хозяина никакая соломинка зря не пропадет, — поучающе сказал Федос, обращаясь к сыну.
Потом он взвалил Семену на загорбок неподатливый на ветру лист железа, взял Сенькин сундучок и сказал:
— Пошли!
Семен направился в сторону «Звезды», полагая, что отец отрыл железину, чтобы отдать ее законному хозяину.
— Дороги не видишь? — закричал на Семена Федос и, схватив его за локоть, повернул в сторону Бакарасевки.
Встречный ветер ударил в железо, как в парус, и Семен едва устоял на ногах. Пришлось согнуться в три погибели. Обливаясь потом, не видя перед собой ничего, кроме небольшого куска земли, над которым огромным козырьком нависал железный лист, шел Семен с отцовой добычей.
— Кто взял — на том один грех. А кто потерял — на том сто грехов, — посмеивался Федос. — Железяка добрая, сгодится в домашности.
Семен основательно помучился с вырывающимся из рук листом железа: ветер крепчал. Особенно досталось парню на берегу Чихезы — среди густых тальников, цепучих трав и провальчивых сугробов.
Они перешли на другой берег в том месте, где начиналась заимка Шмякина. По соседству с нею стоял домик Лободы. Среди ладных пятистенок под цинком — Бакарасевка строилась переселенцами-казаками Войска Донского на станичный манер — домишко Федоса смахивал на трухлявый пень. Он по самые оконца влез в землю, был густо промазан в пазах глиной, выцветшей от солнца и времени. Тесовая крыша порядком прохудилась, требовала подновки. Федос же скупился тратиться на починку, сберегал деньги на постройку нового дома. Но за многие годы так и не обзавелся другим жильем, а старое за это время обветшало настолько, что латать его уже не было смысла.
Еще издали Федос заметил Харитона Шмякина. Он стоял на крыльце с вязанкой дров, но входить в дом мешкал. Федос догадался, что Харитон ищет встречи с ним для какого-нибудь разговора. Тогда Федос умышленно остановился передохнуть, в надежде, что Харитону надоест ждать и он войдет в избу. Но Шмякин сбросил дрова на землю и направился к ограде, облокотился на нее и стал дожидаться Федоса. Ему хотелось выведать новости, благо Федос возвращался от Якима, а тот всегда был осведомлен о бурных событиях в жизни дальневосточного села, поворачивавшего на дорогу сплошной коллективизации.
Не переломив упорства Шмякина, Федос пошел к дому.
Харитон стоял на ледяном ветру в кургузом бумажном пиджачишке, казалось не замечая снежного беснования вокруг. Из-под лохматой волчьей шапки-ушанки выглядывало узкое, как бы сдавленное с боков, чернобородое лицо с безжизненными, редко мигающими глазами, поставленными так близко, что, если бы их не разделял нос, они, наверное, слились бы воедино. В разговоре Харитон всегда смотрел на собеседника пристально, словно хотел заглянуть ему в самую душу. Федос не переносил шмякинского пронзающего взгляда. «Эдак он и добычу свою высматривал на таежных тропах, так же, поди, глядел на „горбачей“ — спиртоносов, которым всаживал медвежий „жокановский“ заряд в спину», — думал всякий раз Федос, отводя глаза от харитоновских черных зрачков, прицеливающихся в человека, будто дула охотничьей двустволки.
