Простонала неподатливая дверь, и в комнату, окутанная облаками снега и пара, вошла Поля. Она долго приглядывалась, пока отыскала глазами сидевшего в дальнем углу Семена.
— Думал, не придешь, — сказал Семен дрогнувшим от волнения голосом.
Поля, заплетая длинную бахрому платка в косички, сказала просительно, с трудно скрываемым отчаянием:
— Остался бы. Ну чего сорвался с места ни с того ни с сего? Твой отец опять за деньгами погнался и тебя приучает. Вот уж нашли, в чем счастье!..
— Ты чего ж, ссориться пришла? — уныло спросил Семен.
— Сама не знаю, зачем и пришла. Только боюсь… Забудешь ведь, — говорила Поля.
Семен хотел было уверить, что не забудет ее, и еще что-то хотел сказать ей хорошее, только никак не отыскивались нужные слова. А Поля почувствовала, догадалась о его желании и ждала, ждала этих слов. Но тут распахнулась дверь дежурки и оттуда вышел Федос. Следом за ним появился с фонарем в руках дежурный.
— Поехали! — осевшим от волнения голосом сказал Федос, подхватил вещи и первым выскочил за дверь. И уже с порога крикнул почтарю: — Поезд не проспи, дед! Зараз беги к почтовому…
Семен засуетился, с трудом вскинул на плечо мешок. Приглушенный стенами, послышался знакомый вскрик паровоза, и Семен почувствовал озноб в теле и обессиливающую дрожь под коленками.
Полина ждала, что Семен обнимет ее на прощание, но ему мешал баул с подвязанным чайником. Тогда она зашла сбоку, оглянулась в сторону Федоса и прикоснулась горячими губами к захолодевшей щеке Семена.
К площадке подходил, грохоча и посапывая, завьюженный снегами «максим». Он еще не остановился, а Семен уже рванулся ему навстречу, позабыв обо всем на свете, не видя сейчас ничего, кроме трех неярких, вкосую перечерченных частыми линиями летящего снега огней паровоза.
Федос отлично знал, что поезд простоит долго и они успеют сесть. Но непонятная сила толкала обоих вперед, и они бежали, задыхаясь от ветра, тяжести поклажи и обуявшего их отъездного беспокойства.
Двери всех вагонов были закрыты. С крыш свешивались похожие на зубья громадных гребней ледяные сосульки. Окна непроницаемо покрылись изнутри толстым, недоступным для света слоем льда. Из-за непогоды, ночной поры и отсутствия на станции кипятка или буфета никто не выходил на платформу.
Федос стучал кулаком в двери, но опытные проводники не откликались: в их вагонах было такое переуплотнение, что о новых пассажирах не могло быть и речи.
Тем временем Семен стоял на платформе и растерянно смотрел на заледенелое окно, в котором чье-то горячее дыхание вытопило небольшой кружок. Семену показалось, что из оттаянного кружка смотрит на него внимательный жаркий глаз. Потом маленькую ледяную прорубь в окне затянуло игольчатыми морозными елочками, глаз исчез.
И тогда между вагонов, на буферах, появился парень, одетый в потрепанную кацавейку, в облезлой меховой шапке, нахлобученной на уши так глубоко, что они перегнулись под прямым углом.
— Лезь сюда, дурья твоя голова! — весело крикнул парень Семену, показывая на буфера.
Он помог Федосу и Семену втащить в тамбур мешки и подал обоим руку, чтобы те не сорвались под вагон.
— А ты, видать, поднаторел на этакой-то хитрой посадке, — польстил парню Федос, довольный тем, что хоть через буфера удалось влезть в тамбур вагона.
Парень сел на Федосов мешок, ладно сработал из даровой федосовской маньчжурки самокрутку потолще. Он курил, держа цигарку так, что она была как бы целиком спрятана в кулаке. Виднелся только ее кончик, зажатый большим и указательным пальцами. Парень посасывал его, и похоже было, что он не вдыхал, а глотал дым, причмокивая губами.
В тамбур заглянул проводник.
— Здесь ехать нельзя, — мрачновато объявил он. — Для езды полагается вагон.
— Так местов же нету, — оправдывался Федос.
— Предъявите билеты, граждане.
Убедившись, что Федос и Семен не безбилетные, проводник обратился к парню в кацавейке:
— Показывай билет, шпана.
— А я — провожающий. Вот помог папаше погрузиться. Клянусь богом, не вру! Правда, папаша?
— Знаем мы таких провожающих, — не дождавшись Федосова ответа, заключил проводник. — Сигай с поезду, пока милицию не позвал.
Парень, притворно вздохнув, нехотя вышел из тамбура и лениво спрыгнул через буфер на землю. Федосу стало жалко мальца, и он неодобрительно посмотрел на проводника.
В вагоне было тесно: ни пройти, ни протиснуться. Всюду торчали узлы, сундуки, мешки, котомки, виднелись зипуны, бабьи оборчатые шубейки, поддевки, овчинные нагольные тулупы, тужурки, шинели, стеганки, платки, красноармейские буденовки, треухи, валенки, ичиги, сапоги. Воздух был густой, теплый, прослоенный ядовитым махорочным дымом и карболовым запахом. В сизой, застойной духоте задыхалось полуживое пламя свечи в стеклянном фонаре над дверью, готовое каждую минуту умереть.
— Вас только не хватало для полного комплекту, — ворчливо прогудел кто-то из вагонного мрака по адресу Федоса и Семена.
С трудом примостив вещи прямо на полу, Федос и Семен уселись на них, отдышались. Их появление не прервало общей беседы, которую вели сидевшие и лежавшие на всех полках, на вещах, а то и просто на полу люди.
На нижней полке сидел высокий худощавый старик в черном романовском полушубке, порядочно истертом и залоснившемся, в кроличьей просторной шапке, в смазных сапогах. Лицо и глаза старика были настолько молодые, что седая борода и усы казались ненастоящими, будто это парень прицепил себе бороду из пакли, да и пошел этаким ряженым потешать девчат на селе. Он наседал на собеседника — по виду из демобилизованных красноармейцев:
— Нет, ты мне прямо скажи: почему мужик из деревни бежит?
— Смотря какой мужик, — рассудительно отвечал демобилизованный. — Мужик мужику рознь. Бедняку советская власть все дала, чего он не имел; бедняк не побежит. Бедняк если и поедет, так по вербовке, по закону. Подается в бега известно какой мужик, который был, как бы сказать, без пяти минут помещик. Который, понимаешь, в нэпах на второй ряд пузо отъел. А тут ему прижимочка вышла: батраков — нельзя, аренду земли — нельзя. И вообще — постановлено ликвидировать как класс. Хватит и — баста!..
Но ему не дал договорить сердитый женский голосок:
— Вербовка — это одно. А в нашей деревне было, что и без вербовки уехали: неправильно в колхоз зачисляли.
— Уехали — скатертью дорога. И без них колхозы не пропадут, даже крепче будут.
Слова эти досадливо кольнули Федоса. Выходит, что и его отъезд могут понять в Бакарасевке как некое бегство.
А поезд все стоял, покашливая и отпыхиваясь паром, не торопился с отправлением, словно искушал Федоса, подумавшего: а не вернуться ли домой, пока не поздно.
Старика в полушубке, видимо, озаботило неудобство, испытываемое Федосом и Семеном, приткнувшимися у самого входа. Двери то и дело открывались, и обоим приходилось вставать, чтобы дать дорогу.
— А ну, иди сюда, хлопцы, — гостеприимно предложил старик. — Посунься трошки, — сказал он соседям, помогая Федосу пристроить вещи. — Люди свои, потеснимся. Тут, заметь, я вроде за главного: моего семейства здесь без малого половина вагона. Всех собрал…
На крышу вагона пурга швыряла мерзлый снег с таким шумом, будто сыпали крупу в кастрюлю.
— Снежная весна нынче. К хлебу, — сказал какой-то мужик, и в голосе его послышалась тоска по земле.
— Без нас отсеются. А мы рыбку будем в морях ловить, — со вздохом отозвался кто-то.
— Рыба по теперешним временам — чистое золото. Валюта, — пояснил демобилизованный.
— Одной рыбою сыт не будешь, — не унимался тот, что тосковал по земле.
Неторопливо текла вагонная беседа, не знающая ни начала, ни конца, ни определенной темы. В ней участвовал каждый, кто хотел выложить свое наболевшее, о чем больше всего думал. Федос слушал со вниманием, и постепенно перед ним стали возникать разные характеры, судьбы, устремления вагонных собеседников. У каждого были свои заботы, печали и радости. Федосу начинало казаться, что он давным-давно знает этих людей. В их личной жизни, угадываемой из рассказов, находил Федос что-то и от своей жизни, и это незримо сближало, связывало, роднило его с ними. И ему тоже захотелось распахнуть перед ними душу, поделиться сокровенными думами, вставить и свое словечко в общий разговор.
— А вы, диду, далеко ли собрались?
— Дальше некуда: в конец земли, на самую, сказать, Камчатку, — ответил старик.
— По вербовке или на свой страх? — поинтересовался Федос.
— Зачем же на свой страх! Гербованные мы. От государства документ имеем. Приезжал к нам на Волгу один человек. Так и так, мол, нужны на Камчатку первеющие рыбаки. А мы народ просоленный, с малолетства рыбалим. Да. Ну, я посовещался со своими, после подал тому человеку прошение, налепил гербовую марку — все честь-честью. Загербовались мы всем, сказать, семейством и — айда!..
