— Ложись!
— Встать! Петь будем?
Снова молчание.
— Ну, хорошо. — Голос Патлюка зловеще повеселел. — Сейчас мы пойдем обратно. Будем идти, пока запоете. Дело ваше, можете шагать хоть до утра. Я не устал, мне не к спеху.
— Издеваетесь? Не скоты мы! — крикнули вдруг из строя.
Капитан повернулся резко.
— Кто сказал? Бесстужев, ваш взвод?
— Мой.
— Это я сказал и еще повторю. — В первую шеренгу выдвинулся Карасев, без шапки, с подоткнутыми полами шинели. — Не скоты мы, нечего в снег валять.
— Десять суток ареста за разговоры в строю… Шапка где?
— Затоптали где-то.
— Разберитесь, Бесстужев.
Лейтенант вошел в строй, говорил негромко:
— Дьяконский, Айрапетян, Носов — всем петь. Всем до одного, весь взвод.
— Нашли шапку? — нетерпеливо крикнул Патлюк, похлопывая по колену перчаткой.
— Нет.
— Отправьте его в казарму… Рота, последний раз спрашиваю: петь будем?
— Будем! — жидко ответили из второго взвода.
— Плохо слышу. Будем?
— Будем!
— Еще раз.
— Будем!
— С места — пес-с-сню! Шагом марш!
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой…
На этот раз песню подхватила вся рота.
Когда колонна вошла в крепость, красноармейцы повеселели, чувствуя близкий отдых. Печатали шаг, пели дружно, с подсвистом.
Командир полка, стоявший возле штаба, прислушавшись, сказал адъютанту:
— Красиво идут. Это Патлюк?
— Он самый.
— Хороший строевик, ничего не скажешь.
Случай с песней на другой день стал известен всему полку. Комиссар вызвал к себе Патлюка. Из штаба капитан вернулся часа через два злой и взъерошенный, приказал дежурному позвать Бесстужева. Когда лейтенант пришел, Патлюк сам захлопнул за ним дверь ротной канцелярии, накинул крючок, сунул Бесстужеву измятую пачку папирос.
— Кури.
— Спасибо.
— Этот… Карасев на гауптвахте?
— Да, отправил.
— Рота было на первое место выскочила, а теперь… Разболтались у тебя люди, Бесстужев.
— Разрешите напомнить, товарищ капитан, мой взвод запел первым.
— Запел, запел… Послушал бы ты, какой концерт мне комиссар закатил. Воспи-и-и-тывать надо, — протянул Патлюк. — Армия у нас или детский сад? Наше дело не в бирюльки играть, а крепости брать.
— Крепости, — не сдержался Бесстужев.
— Один черт… Больно нежный народ пошел. Бывало, пригонят парней — враз обломать можно. А эти очень ученые, каждый свое «я» показывает… Дьяконский у тебя, что ли?
— Мой.
— Тоже с гонором. Шуточки шутит…
— Он хороший боец.
— У тебя все хорошие, а меня за вас намыливают.
— Но ведь я докладывал вчера: люди устали.
— Чего с тобой толковать, — махнул рукой Патлюк. — Молодой ты еще и службы не понимаешь. Карасева твоего мы спишем. Он тракторист, в танковую часть просится. Поможем. Разгильдяи мне не нужны… К весенней инспекции чтобы все на большой палец было. Смотри, Бесстужев, голову оторву, если что…
— У меня шея крепкая.
— Да ты веселый сегодня! Голову, ладно, не трону, а за кубик опасайся. Жми на всю катушку, Бесстужев. Бравый вид, строевой шаг, порядок в казарме и чистое оружие — добьемся этого, значит, отличимся.
— Все понятно, товарищ капитан. — Белесые брови Бесстужева ползали вверх и вниз. — Все ясно. Разрешите быть свободным?
— Иди… Нет постой! — Патлюк ногой пододвинул табуретку, сел. — Скажи, у тебя в училище бывало такое, ну как вчера с песней?
— Бывало.
— Вот и я комиссару говорил: везде так, — оправдывался Патлюк, обкусывая мелкими блестящими зубами мундштук папиросы. Жеваную бумагу сплевывал в угол.
— Не везде, товарищ капитан. У каждого командира свои методы. Один предпочитает принуждать, другой — убеждать.
— И что же лучше?
— Честно говоря, не знаю. Без принуждения в армии тоже не обойдешься.
— То-то и оно!
— С другой стороны, принуждением, граничащим с голой муштрой, можно сделать из красноармейца болванчика, не думающий механизм. В человеке притупляется инициатива, самостоятельность.
— Не крути, лейтенант. У тебя у самого какой метод?
— Стараюсь убеждать. Это надежней. И потом вы же сами говорили: характер у меня мягкий.
— Н-да, характер, — крутнул головой Патлюк, — Взвод-то твой ведь действительно первым запел. А ты до армии кем был?
— Никем, собственно. Окончил школу, поступил в институт. Тут война с финнами — рапорт подал. Только два дня повоевать пришлось, опоздал. Потом училище.
В дверь постучали. Бесстужев открыл. Вошел старшина Черновод, маленький, худощавый и подвижный сверхсрочник. Не голосом, не блестящей выправкой, а своей хозяйственностью славился в полку Черновод.
— Ко мне? — спросил Патлюк.
— До вас. — Старшина вытащил из кармана огромный, в красную полоску платок, солидно высморкался. — До вас я. Шапку Карасеву выдал. Из ротного запаса БУ.
— Так.
— Фокина приказано в музыкальный взвод перевести. Может, придержим его? Запевала хороший.
— Не выйдет. Я уже говорил с комиссаром. В оркестре людей мало…
Бесстужев отправился в библиотеку. Думал о Патлюке, что он, наверное, затеет сейчас длинный разговор со старшиной о валенках, одеялах и ружейном масле. Любит капитан считать и пересчитывать ротное добро, хороший бы из него завхоз получился.
На улице было морозно. Кирпичные стены кольцевого здания казарм покрылись изморозью: она блестела, вспыхивала голубоватыми искрами под холодными, негреющими лучами солнца. Из открытой двери кухни вырывались белые клубы пара, тянуло запахом подгорелой гречневой каши.
Гарнизонный клуб помещался в самом высоком здании Центрального острова, в старинной массивной постройке бывшей церкви.
Оставив в раздевалке шинель, Бесстужев пригладил перед зеркалом щетинистые короткие волосы.
— Давно не появлялись, товарищ лейтенант, — радостно встретила его молодая женщина в синем халате — библиотекарь Полина.
— Не так уж и давно.
— Это вам кажется.
— А вам?
— А я очень о вас соскучилась, — откровенно и просто сказала она, и Бесстужев почувствовал, что краснеет. Вот всегда она так — огорошит, и не знаешь, что ответить.
Полина относилась к Бесстужеву с особым вниманием, выделяла его из числа других — он давно заметил это. Глаза ее странно туманились, улыбалась она как-то загадочно, когда говорила с ним. Всматривалась в него, будто искала что-то. Бесстужев терялся от этого взгляда.
Муж Полины, старший политрук Горицвет, желчный, молчаливый человек, служил в той же дивизии.
Сегодня, кроме Бесстужева, в библиотеке никого не было.
— Почему вы не ходите на танцы? — опросила Полина, опершись локтями на барьер.
— Некогда.
— Нельзя же жить только службой. У вас есть знакомая девушка?
— Нет.
— И вы никого не любите?
— Н-нет! А зачем? — спросил он и понял, что получилось глупо.
Полина подошла к нему, запрокинув голову, снизу вверх смотрела в лицо. От расширившихся темных зрачков глубокими казались ее глаза.
— Сегодня вечер. В клубе. Приходите, Юра, — умоляюще, прижав к груди руки, говорила она. — Я прошу. Очень.
— Занятия. В роте.
— Боже мой, разве нельзя?
— Нет. Моя очередь.
— Юра, ну в другой раз.
— Хорошо. Обязательно.
Полина медленно повернулась, пошла к шкафам, спросила:
— Вы хотели взять что-то?
— «Капитанскую дочку».
— Посмотрите сами на второй полке.
Бесстужев долго перебирал книги, не мог найти нужную. За спиной раздались мягкие шаги Полины. Юрий чувствовал — она рядом, смотрит на него.
— У меня дома есть очень хорошие книги, — сказала Полина почти шепотом. — Почему бы вам не зайти ко мне? Посидим, попьем чаю. Неужели вам не надоело все время в казарме? Я очень хочу видеть вас у себя. В четверг, послезавтра, ладно?
— Но…
— Я одна, Юра. Варшавская, двенадцать. Вы запомните?
Внизу хлопнула входная дверь.
— Вечером… Варшавская, — торопливо повторила она.
Капитан Патлюк жил на частной квартире. И он и два командира взвода обычно уходили по вечерам в Брест. Все привыкли к тому, что Бесстужев остается в казарме. Патлюк очень удивился, когда он попросил разрешения отбыть в город.
— Ну что же, иди, — сказал капитан, с любопытством глядя на смутившегося лейтенанта. — Иди до десяти ноль-ноль. Я сам на подъеме буду.
— Раньше вернусь.
— Не спеши. Засиделся небось, проветрись. Только пей в норму, чтобы в комендатуре тебя не искать.
— Я не в ресторан.
— К девушке, что ли?
— Да.
— Ну, не ждал! — хлопнул себя по ляжке Патлюк. — Когда ж ты успел? Из крепости не выходил.
