картузами.
— День пропал, — стараясь завязать разговор, сказал я. — Так намыкались, а пользы никакой.
— А я иначе думаю, — возразил мой приятель, шагая впереди. — Помнишь, как ты в первый раз соблазнил меня на охоту?..
Никита, по-видимому, вспомнил давно прошедшее. И я вспомнил… «Живот у меня начал отрастать», — жаловался мне Никита. (Он — бухгалтер, человек, постоянно сидящий за столом.) Я посоветовал тогда ему купить ружье и бродить по лесу. А в одно из воскресений дал ему напрокат свою старую пистонку, и мы отправились вместе.
Как говорится, первый блин всегда получается комом. Так и (мы тогда поохотились неудачно. Уставшего, еле живого, я буквально с трудом дотащил Никиту до дому и поклялся больше ни разу не брать с собой.
Когда дня через два или три мы встретились с ним, он первым заикнулся. об охоте:
— А знаешь, я ведь в тот день на целый килограмм похудел.
Пришлось и в следующее воскресенье составить ему компанию. Только на этот раз я не посмел вести его далеко. Насвистывая в манок, я прямо перед носом у Никиты посадил на ель рябчика. Мой компаньон выстрелил и, подхватив птицу, как ребенок, запрыгал от радости.
И я ничуть не удивился тому, что через пару дней Никита повел меня в магазин с просьбой помочь ему выбрать ружье. Появилась у него и собака.
С тех пор много лет мы охотимся вместе, как родные братья. Теперь Никита стойко переносит все охотничьи невзгоды, его не удерживают ни холод и ни зной, не страшит самая дальняя дорога.
Перевод Л. Ятманова
Километрах в двенадцати от нашей деревни есть место, которое давно заприметили охотники. Здесь, у озера, густо разросся ивняк. А позади него сплошной стеной стоят старые, крепкие сосны. Стоят спокойно, величественно, словно охрана какая.
Вот в этом укрытом от ветров убежище дикие утки обычно выводят свое потомство. Ну а когда полыхнет студеным дыханием осени, собираются крылатые семьи в дальнюю дорогу. Тогда-то не зевай, охотник! В такое время есть чем поживиться.
Каждый год и я спешил к Тумъеру (так называется это озеро). Одна такая вылазка особенно запомнилась.
Решил я отправиться на озеро с ночевой, чтобы всласть поохотиться. Добрался до захода солнца, заглянул в свой старый шалаш. Там все в порядке, о ночевке можно не беспокоиться.
Пока солнце не зашло, притаился я на бережку, стал ждать, не покажутся ли утки. Вечером, как известно, они начинают летать в поисках пищи.
Прошло немного времени, прилетела на озеро стая чирков. Хлопотливо рассыпались кто куда, ныряют под ряску, которой здесь видимо-невидимо. Вскоре послышались новые звуки — свист утиных крыльев и характерный «говор» крякушек. На воду они, однако, садиться не стали. Сделали круг над озером и исчезли вдали. Видимо, как я ни таился, они меня заприметили.
Едва я снова укрылся в высокой траве, как вдруг заметил, что из-за кустов выплыли другие крякушки. Шестеро!
Вскинул ружье, да, видно, сделал это неосторожно. Утки с громким кряканьем шарахнулись в разные стороны.
Я, конечно, мог достать выстрелам беспокойно плавающих крякуш. Но внезапная догадка удержала меня от этого. Я понял, что это подросшие утята, пока не умеющие взлетать. Видимо, они рано остались без матери… Может быть, защищая своих детей, она стала жертвой, ястреба…
Я опустил ружье и ушел ночевать в свой шалаш, не тронув утят.
Утром проснулся, когда солнце уже было высоко. Тихонько подошел к озеру. Утята-сироты, спрятав головы под крыльями, крепко спали, пригретые солнышком. Спали на открытом месте, не таясь, не опасаясь никого.
Я долго глядел на безмятежно спящих птиц. Пройдет время, вместе с другими утками улетят они в дальние края, а весной, возможно, возвратятся вновь сюда. Тогда, наверное, я не откажусь от охотничьего трофея. А пока… А пока я стал обходить это озеро стороной, словно боясь, что встречу там и других осиротевших птиц.
Перевод З. Макаровой
Хотя уже начало осени, но солнце палит, как во время цветения ржи. Над головой не видно даже облачка с овчинку: небо чистое, лазурное.
Иной год в эту пору перепадают теплые дожди, в лесу густо выслаиваются грибы, непрестанно раздаются голоса: «Ау-у! А-у!»
Но нынче грибы не уродились. Поэтому кругом стоит тишина. Не слышно веселого щебета птиц. Й все же мы с приятелем, взяв ружья, пошли в лес побродить, освежиться.
В лиственном лесу чувствуется приятная прохлада и свежесть. Вдыхаешь воздух, как целительный бальзам. Мы подняли два-три семейства рябчиков. Они, взлетев, садились на деревья и терялись в ветвях. Мой друг пробовал свистеть в манок, но напрасно: молодь еще не отделилась от матерей и на манок не шла.
Побродив по чернолесью, мы вступили в сосновый бор, где намного жарче и душнее. В горле пересохло, во рту стало вязко, горьковато. Нелегко пришлось здесь моему другу. Одет он был в темно-серый комбинезон, поверх его подпоясался широким патронташем. Топорик, сунутый в чехол, в такт шага бил по бедру. На левом плече — ягдташ, на правом — двуствольная централка. На глазах поблескивали черные роговые очки.
В таком облачении он походил на заправского охотника, от одного вида которого, казалось, струсит даже сам медведь — властелин наших лесов.
— Тебе, Логиныч, наверное, через очки и рябчик с глухаря кажется? — пошутил я.
Друг не удостоил меня ответом. Сняв шляпу, он смахнул со лба крупинки пота…
Мне припомнился такой случай, Логиныч метким выстрелом уложил косого. Я с ехидцей взглянул на друга, а он начал читать:
Крупная шишка
С елки упала —
Сильно зайчишку
Перепугала…
Этот стих потом я прочитал в его детской книжке.
— Как же, Логиныч, ты не пожалел зайца? — как будто в самом деле упрекнул я своего друга.
А он ответил:
— Если и сегодня я вернусь домой с пустыми руками, то в следующий раз
