времени, как Мариам ушла из театра, Баджи считала себя ответственной за судьбу девушки. Мовсум Садыхович, правда, еще был тогда на свободе и, хотя и злился на дочь, готов был помогать ей. Но Мариам отказалась от денег, происхождение которых уже тогда казалось ей сомнительным. Не желая обидеть отца, она оправдывала отказ тем, что в ее возрасте пора жить самостоятельно, что ей хватает ее стипендии. Мовсум Садыхович печально смотрел на дочь, верил ей и не верил.
Учась в педагогическом институте, Мариам не потеряла интереса к сцене и охотно вела студенческий драмкружок. Она часто посещала театр, где еще недавно была актрисой, заглядывала за кулисы, с виноватым видом выслушивала упреки в измене.
— Не идеализируй, Мариам, тяжелый труд учительницы! — не раз говорили ей.
— В любой работе есть свет и тени. Я буду стараться, чтоб в моей было больше света! — отшучивалась Мариам. Но ей и впрямь уже виделся светлый, просторный класс, она ведет занятия с ребятами, и они ловят каждое ее слово.
Мариам могла бы считать себя счастливой, если бы не печальная участь отца. Правда, ее утешала надежда, что когда отец отбудет наказание, она сама возьмется за него. А пока… Мариам тянулась к дому Баджи. Здесь встречали ее как родную, нередко оставляли ночевать. И Баджи шутила:
— Теперь у меня — трое взрослых детей: Нинель, Абас и Мариам!..
И вот у Мариам появился близкий человек, друг. Что ж — в час добрый! Бала будет ей хорошим мужем. Да и ему лучшей жены, чем Мариам, не найти!..
Много людей порадовало Баджи в этот день — кто подарками, кто добрым словом. Порадовал ее и Гамид, сказав, что будет работать в ЦК партии по вопросам искусства. Прекрасная весть! От таких принципиальных, образованных людей, как Гамид, можно ждать только хорошего.
Вряд ли придется но душе это назначение чинушам от искусства — Чингизу и его единомышленникам. Располневший, с виду более внушительный, чем прежде, и вконец обленившийся, он теперь заботится только об одном: усидеть в руководящем кресле. Его так называемого тестя уже сняли с высокого поста, и Чингиз теперь не говорит о нем даже как о дальнем родственнике. Зато этот бывший тесть теперь при каждом удобном случая козыряет тем, что Чингиз — ему родня.
Вот Гамид сидит на диване рядом с Делишад, говорит с ней о достоинствах и недочетах ее игры, в чем то ее убеждает, а она жадно слушает его. Не часто увидишь у Делишад такое выражение лица!
Своенравная, трудная она, эта Делишад, с ее вечным «по-своему», с ее вечно растрепанными иссиня-черными волосами, соответствующими нраву их обладательницы. Любопытно, убедит ли ее Гамид своей логикой, своим ясным умом и доброжелательностью или снова восторжествует делишадовское «по-своему»? Впрочем, кто знает, быть может, именно это «по-своему» и поднимает ее как актрису?
Делишад всего двадцать пять лет, а она уже заняла в театре, в сердцах зрителей прочное место. И Баджи приятно сознавать, что в сущности она была первой, кто поверил в талант молодой выпускницы театрального института и настоял, чтоб выдвинули ее на большую сцену в такой ответственной роли, как роль Гюлюш. Ну, а дальше пошло и пошло! Ведь, честно говоря, весь свой опыт, все свое актерское мастерство преподавательница передала своей ученице, и теперь как щедро обе они вознаграждены!..
Приехал и Юнус с Сато и сыном.
После больших боев с отцом Дадашик добился своего — пошел на филологический.
Смешной он с виду, этот молодой Дадашик! Худой, длинный, выше отца. Любит все виды спорта, где рост выручает его, и товарищи прочат ему будущность мастера спорта. Но Дадаш предпочитает поэзию. Ом пишет стихи.
— Не дело для настоящего мужчины вечно кропать вирши! — не раз брюзжал Юнус, но за сына вступалась Сато:
— Не может весь мир состоять из одних нефтяников!
Когда же в «Комсомольской правде» напечатали стихотворение Дадаша, да еще с его портретом, Юнус купил в киоске десяток газет и, тайком от самого поэта и от Сато, дарил своим друзьям.
В этот день за праздничным столом Дадашик прочел свой — как он выразился — мадригал «На день рождения актрисы-азербайджанки».
Мадригал всем понравился, особенно Юнусу, хотя он и делал равнодушное лицо…
К концу вечера явилась Телли, почему-то явно не в духе; она теперь все чаще и чаще впадала в хандру. Телли много курила, то и дело бралась за бокал, но так и не развеселилась. Пробыла Телли недолго, но, судя по взглядам, какие она бросала на многочисленные подарки, можно было не сомневаться, что завтра с утра она явится, чтоб получше рассмотреть их и оценить…
И вот захлопнулась дверь за последним гостем. Праздничная суета и шум остались позади. Вымыта посуда, прибрана квартира, все расставлено по местам. Нинель и Абас легли спать.
А Баджи не спится. Она то и дело поглядывает на часы: по-видимому, Якуб уже не придет. Обидно, конечно, в такой день не повидать его, но он верен себе, славный Якуб; никого, ничего не существует для доктора, даже она, когда дело идет о жизни больного.
Переехав в Баку, он в один из первых же дней спросил ее:
— Любишь ты меня?
Она не ответила тогда: трудно было побороть в себе неловкое чувство, что она не с Сашей, а с другим.
Теперь мысли ее все чаще обращаются к Якубу и оттесняют, заглушают ее печаль о прошлом. Она испытывает чувство вины и старается оправдать себя: Саша остался в ее сердце единственным, любимым, а Якуб — самый лучший из всех, кто встретился ей, когда Саши не стало. Она знает, что никогда не забудет Сашу, но чувствует, что время излечивает все…
Полвека прожито!
Многое выпало на ее долю, начиная с той поры, когда в рваной юбчонке, босая, одиноко слонялась она по пустырю среди мазутных луж Черного города, и кончая сегодняшним днем, когда она — заслуженная артистка, педагог, счастливая мать — празднует свой день рождения в кругу дорогих ей людей. Конечно, она немножко грустит: полвека — не малый срок, молодость ушла, уходят и зрелые годы.
Она вдруг поймала себя на этих мыслях и испугалась: чего ради подводить итоги?
Лежа в постели, она видела за открытым окном звезды на темном небе и, как в детские годы, принялась машинально считать их. Сто, двести, и еще много звезд.
И, считая, уснула…
Ей приснилась арба. Большие колеса катились, шурша по песку. Темя лошади было украшено бахромой из голубых бусин, арба была устлана красным ковром. И
