— Хуже, чем пожар! — кричала и Маша. — Ведь у нас под носом хлеб губят, а мы ушами хлопаем.
— Ничего не понимаю.
— Идут машины, а из дырявых кузовов зерно сыплется!
Все они направились на ток.
Пшеница холмами лежала под навесами и прямо во дворе. Женщины ворошили ее деревянными лопатами.
В сушильном цехе шумели грохота, провеивали зерно, оно утекало в люки, по транспортерам поднималось вверх, сушилось в шкафах, текло в бункеры. Дышали жаром большущие печи, всюду изгибались, уходили вверх и вниз толстые трубы, рокотал мотор.
Появился заведующий током Маланьин.
— Вы видели дорогу? — спросила у него Маша.
Маланьин вяло кивнул. Глаза его были сонные, лицо заросло щетиной, на сапогах засохла грязь, штаны и пиджак были в пыли.
— Вы видели, что она усеяна зерном?
Маланьин молча пожал плечами, дескать, вот нашла новость.
— Люди день-деньской работают, а здесь такое отношение к хлебу, — вставила Галя.
Маланьин не обратил на нее внимания.
— Вы почему не проверяете машины? — спросил Стебель.
Маланьин развел руками:
— Вот тебе раз! Как это не проверяем?
— Тогда зачем грузите в дырявые машины? — возмутилась Галя. — Заставьте шоферов заделать щели.
— У нас что — в совхозе брезентов нет? — спросил Стебель.
— Да разве напасешься на всех? Вон с ним разговаривайте.
Маланьин показал на две подошедших машины. Из кабины одной выбрался рыхлый Копытков.
Стебель забрался в кузов этой машины, мгновенно осмотрел его и крикнул:
— В эту тоже нельзя грузить, в щель палец пролезает!
— Тебе-то как не стыдно? — напустилась Тамара на молоденького шофера. — Неужели тебе лень на щели планки набить?
— А ты что за комиссия? — огрызнулся шофер.
— Мы «Комсомольский прожектор». Ясно?
Маша подбежала к управляющему.
— Товарищ Копытков! Это что же такое делается? Ведь на дорогах под ногами зерно хрустит.
— Ну уж и хрустит.
— Эту машину тоже нельзя грузить, — решительно сообщил Стебель. — Ты куда глядел? — спросил он у шофера Комлева. Стебель знал его — Комлев жил в соседнем селе.
— А мое дело петушиное: потоптал, и в сторону.
Комлев, невысокий, коренастый, ходил, сильно перегибаясь назад, чтобы грудь у него была этаким колесом. В его походке, в манере держать свою фигуру проглядывала глуповатая самоуверенность. Среди его пышных русых кудрей блюдцем сияла лысина, и это сочетание кудрей и лысины было нелепым и неприятным.
— Ладно. Идите, — угрюмо буркнул Копытков. — Я сам тут разберусь.
— Нельзя так обращаться с зерном! — голос Маши дрожал от гнева. — Все дырявые машины нужно немедленно снять с рейсов.
— Чего ты понимаешь в хозяйстве? — возмутился Копытков. — Снять машины! Соображаешь? Один-два центнера спасем, а сотня-другая погибнет. Зерно лежит под открытым небом. Оно вот-вот дымиться начнет. И дождь того и гляди хлестанет. Грузите! — приказал он Маланьину. Тот развел руками: «Пожалуйста! Мне как прикажут».
— Да ведь тут работы на час. Планки прибить, — не сдавался Стебель.
— Ладно. Хватит, — и вдруг Копытков заорал на ребят: — Вон с тока! Хозяева нашлись!
— Эк, как его разбирает! — удивилась какая-то женщина с лопатой.
Заработал автопогрузчик, и в кузов по ленте потекло зерно. Стебель и девчата, обескураженные, вышли со двора. На дороге, присыпанной зерном, гоготали гуси, перепархивали сизари, с крыши, словно из мешка, посыпались воробьи. Они не бегали, а прыгали и катались, как мячики.
— Ну, я ему припомню это «вон», паразиту, — тяжелым голосом проговорила Маша. Лицо ее так и пылало. Стебель старался не смотреть на нее. Это его отчуждение произошло как-то внезапно. Он теперь избегал с нею встреч, а если и оказывался с нею наедине, то чувствовал себя нехорошо, фальшиво и спешил уйти.
Только Стебель и Галя уехали, как подкатил газик и из него выскочил парень с ярким румянцем на пухлых щеках. Через плечо на ремне у него висел какой-то чемоданчик в желтом кожухе.
— Приветствую, девчата, — заговорил приехавший таким тоном, будто много лет был с ними знаком. — Начальство здесь?
— А вы откуда? — спросила Маша.
— Из радиокомитета. Николай Рожок. Хочу организовать передачу о молодежи.
Маша так и набросилась на него и тут же высказала все о порядках на току.
— Пойдемте, пойдемте, товарищ Рожок, полюбуйтесь этой дорогой, — она тянула его за рукав с таким сердитым видом, словно это он, Рожок, рассыпал зерно.
Рожок сразу же воспрянул, понял, что напал на интересный материал. Нужно было знать Рожка, чтобы разгадать вспышку его синих глаз. В течение одной минуты он мог взлететь на вершину ликования и тут же рухнуть в бездну отчаяния, в начале минуты почувствовать себя гением, а в конце ее — ужасающей бездарностью. От этих взлетов и падений, как на качелях, захлестывало дух, а щеки его становились то бледно-розовыми, то густо-красными.
Он торопливо дернул молнию, раскрыл кожух на странном чемоданчике, что-то включил там.
— Это магнитофон. Я записываю вас. Повторите, что вы рассказали. — И Рожок поднес ко рту Маши микрофончик на шнуре. Маша не стала искать вежливых слов, а рассказала о том, что произошло на току, резко и даже грубовато.
— Вот оно, зерно, под ногами хрустит. Сердце кровью обливается, а Маланьин спит на ходу!
«Я — гений! Слышишь, Павличенко, я — гений! Я поймал голос самой жизни», — мысленно обратился Рожок к своему товарищу — сопернику по работе.
— Видите, все желто от зерна. И управляющему Копыткову тоже плевать на это. Зла прямо на них не хватает!
Рожок подбрасывал наводящие вопросы. Но тут же понял, что они казенные, затрепанные, и сразу впал в отчаяние. «Ой, что это за дремучие штампы? — подумал Рожок. — Нет, видно, я отпетая бездарность!» — и он выключил микрофон.
Девчата начали рассказывать о работе «Комсомольского прожектора» и вообще о комсомольцах. Рожок насторожился, заинтересовался, а когда услышал о Гале, о том, как она дала свою кожу для Стебля, «качели» размахнулись и вознесли его пылкое сердце к вершинам. Румянец на щеках стал почти вишневым.
— Что?! Галя после школы села на трактор?! — закричал Рожок, потрясая руками.
Он давно доказывал корреспонденту Павличенко, что основное в их работе — это импровизация, а не подготовленный заранее банальный сценарий с расписанными тусклыми репликами. И вот ему явно удавалась эта импровизация.
«Теперь ты заплачешь, Павличенко! — торжествовал Рожок. — Держись, Павличенко!»
— Девчата! Махнем к ней, к Гале! Сейчас же к ней, — воскликнул Рожок. — Идея! Я делаю передачу о вашей комсомольской организации. Все. Решено. Значит, Галя после школы сразу же — на трактор?! А Маша — в животноводство? Ну, Павличенко, скрипи зубами. — И вдруг понял, что надо было записать все только что услышанное, что девчата рассказывали очень непосредственно, живо, что теперь, при повторном рассказе специально для записи, все это исчезнет, а он, бездарность, заслушался, разинул рот! Попробуй снова вызвать в них такой порыв!
— А-а! — простонал Рожок и сморщился. Румянец на его щеках побледнел, погас. Он в отчаянии толкал девчат в машину.
Голубой Галин тракторок, треща, подкатил к бурой скирде соломы. Едва она остановилась, как стогомет вонзил в скирду свои вилищи, высоко вознес большую охапку соломы, и она поплыла к прицепу. От охапки по ветру густо полетели соломинки и пыль. Стогомет сделал только несколько взмахов, и прицеп уже был переполнен.
— Ничего себе работает малюточка! — крикнула Галя стогометчику. — Он этак и трактор может подхватить!
Вдали пылали костры, там сжигали ненужные остатки иструхлившейся соломы. Дым клубился в небо, ветер вкусно припахивал горелой соломой. На фоне березняка пылил грузовик, наверное, торопился с зерном на ток.
Заторопилась и Галя, полезла в кабину. Трактор с великаньими задними колесами затарахтел, побежал. Дорога вилась между березняков и осинников, пахнущих грибами. Покручивая руль, Галя думала о том, что, окончив институт, она всю жизнь будет с машинами, с этими вот полями, с речкой, со всем, что любит. И какая удача, что ей встретились два таких человека, как Перелетов и Кузьма Петрович. Уж они-то знали, что посоветовать и как ей помочь. Спасибо вам, люди, скупые на слова и щедрые сердцем! Почаще бы вы встречались на нашем пути. Рассказать бы вам о Викторе и о том, как она жалеет, что ночью спряталась на кургане. А она могла помириться с ним. Но она ведь не знала, что он на рассвете уедет. А он уехал! И она теперь казнит себя. И не знает, что ей делать. И так ей сейчас плохо, что, кажется, весь белый свет не мил. «Вы бы, наверное, сказали: „Молодая да дурная — что с нее возьмешь!“ И вы, конечно, в этом правы. При чем здесь белый свет? Где-то я читала о том, что серые дни бывают только в нас самих. Это верно!»
