— А к станку идти побоялась?
— Алеша! После института? Но это такой позор!
— К станку — позор? — откровенно удивился Алексей. — Эх, Валя, Валя!
На этот раз, прощаясь, он против обыкновения не протянул руки, а вскоре и вовсе перестал заходить. Валя мучилась тем, что нечаянно обидела его. А любовь ее росла с каждым днем, и она понимала, что это уже навек, что это может умереть только вместе с нею.
Алексей зашел только в октябре, когда библиотека получила новую партию технической литературы.
Та осень была особенно хмурой. Над землей висели низкие размытые тучи, набухшие холодом и дождем. Из них непрерывно трусилась мелкая водяная пыль. Деревья стояли голые и мокрые. Они не качались, а только безжизненно вздрагивали от налетавшего ветра, холодного, промозглого и сырого…
Алексей долго просматривал новые книги. Кроме него и Вали, в библиотеке никого не было; до закрытия оставалось полчаса. Он собрался уходить, так и не выбрав ничего.
— Алеша, — тихо сказала Валя, — у меня к вам просьба, можно?
Алексей удивился, О чем она собиралась просить его?
— Пройдемтесь вместе куда-нибудь, — попросила Валя, и краска залила ее осунувшиеся щеки.
— Но куда? — еще больше удивился Алексей. — Да еще в такую погоду?
— Все равно… может быть, передвижку привезли…
Алексею стало жаль девушку.
— Что ж, сходим в кино, пожалуй. После сеанса Валя сказала:
— Мне нужно поговорить с вами, Алеша… Я прошу вас… Это очень важно.
Они пошли по мокрым осклизлым мосткам. Улица кончилась, а Валя все молчала.
— Дальше некуда, — сказал Алексей, останавливаясь.
Валя вздрогнула. Из низких туч по-прежнему сеялся дождь. Было темно. Как в тумане чернели расплывчатые силуэты низких домов с тусклыми светящимися пятнами окон. Валя не решалась говорить. Алексей поеживался и прятал лицо в поднятый воротник. У Вали сильно закружилась голова. Она пошатнулась.
— Что с вами, Валя? — Алексей поддержал ее за локоть. А она неожиданно уронила голову ему на грудь. Руки ее легли на его мокрые плечи.
— Не могу я больше, Алеша, не могу! — сдавленным голосом проговорила Валя. — У меня нет жизни… Я — люблю тебя, Алеша, милый! И только это жизнь, это всё! — Она подняла голову и приблизила свое лицо к лицу Алексея. Даже в темноте он заметил в ее глазах слезы.
— Валя, не надо. Ты хорошая девушка, но пойми… Это пройдет… — Он взял ее руки.
— Нет, нет! — Валя затрясла головой. — Это не пройдет!.. Никогда не пройдет!..
— Я провожу тебя домой, Валя. — Алексей взял ее под руку.
— Значит… — чуть заметно сопротивляясь, проговорила она.
— Пошли, — сказал Алексей, — смотри, как холодно.
Валя опустила голову и послушно пошла рядом, чувствуя, как холодеет все ее тело. Она перестала ощущать себя, как будто оказалась в какой-то мертвой полосе течения жизни. Где-то рядом с нею, не касаясь ее, безудержно проносилось время, Вспыхивали молнии. Что-то врезалось в жизнь, согревало кого-то. Кто-то стоял у станков, на своем собственном месте, делал любимое дело, радовался…
Валя шагала, едва передвигая ноги, и чувствовала, как вместе с леденящей ночной сыростью в нее проникает холодная, пугающая своей неосязаемостью пустота.
— Я дойду одна, Алеша, — сказала Валя, высвобождая руку.
— Спокойной ночи, — ответил Алексей, пожимая ее холодные пальцы. Он ушел.
Валя слышала его шаги, замиравшие на мокрых досках тротуара.
— Неужели это все? — шепотом произнесла она, прислонившись к искривленному стволу старой березы на углу улицы. Она прижалась к нему щекой, и ей показалось, что холодный ствол вздрагивает и тяжелое ночное небо опускается над землей все ниже и ниже, как будто хочет накрыть эту землю вместе с Валей, с ее болью, которая становится все сильнее… растет… давит…
1
Двойственность чувств Гречаника доставляла ему не мало мучений. Он руководил подготовкой к введению на фабрике взаимного контроля и не верил в него. Отдавал ему время, но не находил для него места в душе. Угнетало главным образом то, что приверженность его к старой системе контроля находит поддержку лишь в ограниченном кругу людей…
Партийное собрание решило, и он, главный инженер, подчинился, как коммунист. А свои убеждения, собственный взгляд на вещи? Как быть с этим? Отложить на дальнюю полку, как прочитанную, потерявшую значение книгу?
Он согласен: от тех мер, которые недавно разработал и предложил он сам, польза будет. У станков, у рабочих мест появятся технологические карты, режимы обработки, описания и самые наглядные чертежи деталей, узлов. Все это уже готовится в техническом отделе. Поможет это? Конечно. Рабочий будет знать, что требуют от него. Но знать и уметь осуществить — это же совершенно разные вещи! Браковщиков уже нет и не будет больше, так решено. Но на кого же будет оглядываться рабочий? На свою совесть? Она у людей разная. На эталоны, придуманные Токаревым? На эти деревяшки, которые в конце концов так и останутся музейными экспонатами? Нет и нет! Все это не то, совсем не то! Вот предложение старика Сысоева — это другое дело! Вначале маленькая, после все растущая бригада, которая будет делать художественную мебель. Туда будут отбирать лучших, самых сознательных, работающих без брака, и вполне возможно, что в такой бригаде бракеры будут не нужны. Но сразу на всей фабрике без бракеров? Сделать в год мебели на двадцать миллионов рублей, и никто, кроме одного приемщика на промежуточном складе, ничего не проверит?
Эталоны, между тем, готовились во всех цехах. И опять все: делалось именно так, как хотел Токарев.
Гречаник думал поручить это дело самым опытным и умелым рабочим. Тогда за качество эталонов можно было бы не беспокоиться. Но Токарев решил иначе.
— Заставьте каждого сделать эталон для себя, — сказал он, — и не утверждайте до тех пор, пока не представят годный. Этим мы с самого начала поставим людей в рамки ответственности и безо всяких скидок…
Не по душе пришелся такой оборот дела и мастерам цехов, и большинству рабочих: уж слишком много было хлопот. Мастера собирали готовые эталоны и приглашали в цех главного инженера, чтобы он осмотрел и утвердил их. Но Гречаник придирался страшно и добрых две трети возвращал для переделки. Люди ворчали:
— Тоже, придумали! На этих игрушках одной крови сколько испортишь!
А когда в фанеровочном цехе Гречаник, не утвердив, в третий раз возвратил эталон фанерованной дверки, сменный мастер вспылил:
— Вы уж попросту придираетесь, Александр Степанович! Когда же люди план-то будут выполнять с вашими эталонами?
— По мне — когда угодно! — повысил голос Гречаник.
— Я в фабком пойду! — начал горячиться мастер. — Что у меня люди заработают на этих бирюльках?
Ярцев, все эти дни проводивший в цехах, оказался свидетелем спора. Он вмешался:
— А интересно, что вы в фабкоме заявите, товарищ мастер?
— А то и заявлю! — ответил мастер, начиная уже выходить из себя.
— Ну да, — спокойно, как бы соглашаясь, продолжал Ярцев, — так попросту придете и скажете: «Товарищ предфабкома, вмешайтесь, администрация заставляет меня требовать от рабочих качественного изготовления эталонов, а у них не получается, отмените решение партийного собрания!» Так, что ли?
— Ничего не так! Надо, чтобы нам специально эталоны приготовили.
— Вот именно. А люди будут на них смотреть, сделать же все равно не смогут. Картинкой умения не прибавишь! Свои руки сделать должны. Вы подумайте: эталон сделать не можем! А то, что изготовляем, должно быть точь-в-точь по эталону. Ну, а теперь скажите, что же вы до этого дня в своем цехе делали? Брак ведь, правильно?
Мастер не ответил. Он сосредоточенно теребил ворот своей спецовки. Однако, почувствовав его поддержку, Степан Розов, работавший в этой смене, выкрикнул с места:
— Готовые давайте!
— Кто не хочет делать эталоны по-настоящему, тому в цехе места нет, — твердо сказал Гречаник.
— Вы поймите, — старался втолковать мастеру Ярцев. — Взаимный контроль — это взаимная строгость с самого начала. Рабочие должны так же вот безжалостно придираться друг к другу, когда будут принимать от соседа уже не эталоны, а рядовые детали.
Вечером, когда Ярцев рассказывал Токареву о событиях этого дня, в директорский кабинет вошел председатель фабкома Тернин, невысокий сутуловатый человек с добродушным лицом и усталыми глазами.
— Беда, товарищи администрация, — озадаченно проговорил он, разводя руками. — Получится ли что у, нас со всем этим, а? Из фанеровочного идут — шумят, Шпульников вчера пришел — говорит: рабочие отказываются по нескольку раз эталоны переделывать. Как быть-то?
— А ты, Андрей Романыч, сам ответь, — сказал Ярцев, — как быть, если больной отказывается глотать горькое лекарство? Лечить бросать?
