— Ну, я сегодня никуда больше не иду, — заявила Беба, сидя на диване и растирая ступни ног. — Подумай, меня еще угораздило надеть новые туфли… Ой, я, наверно, и завтра не смогу ходить. Ты очень устал?
— Так себе, — отозвался Жерар. — В общем, я не жалею, что посмотрел.
— А как тебе понравилась наша армия?
— Больше всего мне понравилось то, что она явно не из тех армий, которые воюют.
— Она может воевать, — обиделась Беба. — Не думай, что мы такие уж беззащитные! Когда здесь высадились англичане и хотели захватить Буэнос-Айрес, их так расколошматили…
После обеда, когда Беба, свято соблюдающая сиесту[17] в любое время года, отправилась подремать, Жерар потихоньку оделся и вышел на улицу. Как всегда, когда ему нужно было решить какой-то вопрос, он не мог оставаться на месте — ему нужно было ходить, двигаться, находиться в толпе…
Самым неприятным было сейчас то, что сомнений относительно правильности избранного метода, которые еще не так давно его мучили, уже почти не было. Они уступили место чуть ли не уверенности в обратном, и в голове у него творился полный сумбур. Он не знал, связано ли это с тем, главным, или просто тут совпадение во времени. Так или иначе, именно сейчас переломилось что-то в его отношении к окружающей действительности, к Аргентине и, может быть, даже еще шире — к человеческому обществу…
Какими странными, извилистыми тропами следует подчас мысль! С чего все это началось? Что он увидел вчера в порту такого, что могло бы сбросить с рельс его прочные, давно выношенные взгляды? Ровно ничего особенного. Обычная суета у трапов готовящегося к отплытию «Дель Норте», плавные развороты стрел и крики стивидоров, пакгаузы, элеваторы, вереницы товарных вагонов на пристани. Была еще группа оборванных грузчиков, закусывающих бананами под навесом одного из пакгаузов; он обратил внимание на их живописно-бесформенные шляпы и обнаженные — несмотря на холод — руки и груди. Может быть, именно в тот момент пришла к нему мысль: а так ли уж нужна в этой стране твоя тончайше отработанная техника, твое влюбленное восприятие природы, твои экскурсы в историю, все твои «Полдни над Луарой» и «Отъезды из Вокулёра»? Ты хотел завоевать аргентинскую публику, но знаешь ли ты ее, знаешь ли ты Аргентину?
Что ты о ней знал, отплывая из Бордо? «О, это одна из тех экзотических республик по ту сторону Атлантики, где в январе с тебя пот льет ручьем, а революции бывают чаще, чем у нас скандалы в Национальном собрании. Говорят, женщины там — о-ля-ля!»
Ты ничего не знал об этой стране и не хотел знать — до сегодняшнего дня. Но опять-таки почему именно до сегодняшнего? Что такого случилось с тобой сегодня? Обычный парад, причем довольно забавный для человека, прошедшего мировую войну. Но там была еще эта группа на официальной трибуне — кучка людей в визитках и генеральских мундирах, было самозабвенное выражение на лице Бебы, певшей «Внимайте, смертные», и были старые «шерманы» с изношенными дымящими моторами, купленные за горы пшеницы и мороженого мяса… Пресвятая дева Мария, как говорит Беба, сколько еще своих проблем у этой страны!
Незаметно для себя Жерар очутился в сквере на площади Либертад. Почувствовав вдруг сильную усталость, он сел на низкую каменную скамью и закурил. Становилось холодно, жесткие листья пальм шелестели странным неживым шорохом, посреди квадратного бассейна зябко белела на своем камне обнаженная фигурка купальщицы. Ничем не огороженный бассейн был полон до краев, темная неподвижная вода казалась положенным на землю огромным зеркалом; мраморная девушка, подавшись вперед, смотрела в него, словно не в силах оторваться от своего отражения. Прошла шумная группа молодежи, и снова стало тихо и безлюдно, лишь за спиной глухо урчали и фыркали автомобили, проносившиеся мимо сквера по улице Либертад. Забыв о погасшей в его зубах трубке, Жерар сидел в понурой позе, бесцельно разглядывая свои руки.
Все-таки непонятно, какое отношение имеет все это к твоему искусству. Что нового ты для себя открыл? Ровно ничего. Казалось бы — ровно ничего. И все же…
Опустив голову, он принялся машинально считать разноцветные каменные плиты у себя под ногами. Хотя и неправильной формы, они были отлично пригнаны одна к другой. «Наверно, итальянская работа», — подумал он равнодушно. Чертовски одаренный народ эти итальянцы — за что ни возьмутся…
— Хэлло, приятель, — окликнул его незнакомый голос, почему-то по-английски. Жерар поднял взгляд — в нескольких шагах стоял немолодой моряк торгового флота, круглая его багровая физиономия под лихо сдвинутой набекрень фуражкой сияла пьяным благодушием. — Ну как, проводили?
— Вы меня с кем-то спутали, — отозвался Жерар.
— Никогда ничего не путаю, — возразил моряк и, подойдя к скамье, сел рядом. — Вы вчера провожали «Дель Норте»?
— Ах вот что. Да, провожал. Вы тоже?
— Нет, но моя посудина стоит рядом. Может, обратили внимание — «Сантьяго»? Жуткая реликвия — спущена на воду еще при Колумбе, но пока держится на плаву. Я там вторым механиком. Позвольте представиться, сэр, — Свенсон, второй механик…
— Бюиссонье, — сказал Жерар, нехотя пожав протянутую лапу.
— Француз? Скажите на милость. Я как увидел вас на пирсе — сразу подумал: англичанин. Знаете почему? Трубка, светлые волосы. — Свенсон подмигнул. — Ничего не поделаешь — промахнулся. Бывает! Но что вы не из местных — тут я все-таки попал в точку. Давно в этих водах?
— Нет, недавно…
— А я уж скоро тридцать лет! Вшивая, знаете ли, страна. В высшей степени вшивая — это вам Свенсон говорит, не кто-нибудь. Уж он-то знает! Вы не писатель?
— Нет-нет.
— А жаль, черт побери! Про местных баб я вам такое могу рассказать…
— Спасибо. Я только не понимаю — какого черта вы тридцать лет торчите в этой вшивой стране?
— Сам не могу понять! — Свенсон выпучил глаза. — Прирос, видно. Как ракушка к днищу! Выпить не желаете? Я тут рядом квартирую — Талькауано, почти на углу Лавалье. Живет со мной еще один наш брат гринго, неплохой парень, но с ним не развлечешься. Замкнутый сукин сын, наподобие устрицы. Ну что, пошли? У меня есть настоящий «боле» — прихватил в Роттердаме.
— Спасибо, у меня свидание.
— А! Тогда прошу прощения… — Моряк встал, слегка пошатнувшись. — Отчаливаю! Только послушайте моего совета: худшей якорной стоянки, чем Аргентина, на свете не было, нет и никогда не будет. Что отсюда следует? Держите курс обратно на Европу, приятель, держите курс на Европу…
«Пьяный дурак», — подумал Жерар, проводив Свенсона неприязненным взглядом. Вшивая страна, видите ли. Удивительно еще, что аргентинцы так охотно принимают к себе кого угодно… Приезжает такой вот кретин, торчит здесь всю жизнь и всю жизнь дерет нос: я, видите ли, европеец, не какой-нибудь там креол…
Да ты и сам, впрочем, многим ли лучше? Не случайно ведь, что до сих пор ни одного друга нет у тебя в этой стране. А ведь мог бы быть друг. Но ты друзей и не искал — в сущности, Аргентина и аргентинцы никогда тебя всерьез не интересовали. Они глубоко чужды тебе, а ты чужд им. Не поэтому ли публика остается безучастной к твоим картинам?
Он подошел к самому краю бассейна и посмотрел на мраморную девушку, разглядывающую свое отражение в темном зеркале воды. Вот она тоже совсем одинока. Вокруг нее ходят тысячи людей, а она одинока — всегда наедине со своим собственным отражением. А если в твоих картинах не было ничего, кроме отражения твоей собственной души? Так ли уж она интересна для других, эта твоя душа?..
3
Однажды, в начале августа, дон Эрменехильдо Ларральде, молодой врач-стажер из госпиталя Роусон, решил после дежурства побродить по городу и немного проветриться перед ужином. Позвонив соседу бакалейщику, он попросил его послать мальчика к донье Марии предупредить ее, что сын задержится на пару часов, и вышел из вестибюля госпиталя, подняв воротник легкого, не по сезону, пальто и плотнее нахлобучив шляпу. День был ясным, но холодным, дул пронизывающий южный ветер, в обрывках туч догорал ледяной закат. Хиль неторопливо шел по Сантьяго-дель-Эстеро, с удовольствием вдыхая бодрящий воздух. Профессор Кастро, лучший диагностик госпиталя и гроза всех стажеров, сегодня похвалил его за удачный диагноз, на котором до него срезалось трое коллег. Хиль шел и размышлял о своей профессии, и к законному чувству гордости, вызванному профессорской похвалой, примешивалась тревога. Он-то знал, что сегодняшний точный диагноз поставлен им не «научно», не на основе твердых знаний в симптоматологии, а скорее каким-то внезапным наитием. По сути дела, это была догадка — случайно она оказалась удачной. А могло получиться и наоборот.
Ну, хорошо, пока он еще может посоветоваться с опытным коллегой по любому затруднительному вопросу, но потом? Когда он начнет самостоятельную практику? Или если ему после стажировки придется подписать контракт с министерством здравоохранения и поехать куда-нибудь в провинцию, где он будет единственным врачом на несколько тысяч душ населения? Что тогда?
