Когда Воротин приехал в Болонь, одряхлевший У уже был готов к отъезду. Провожать его собрались все родственники. Много пили и слез много пролили: хитрый У роздал остатки продовольствия и товаров, собрал долги с тех, у кого была пушнина, припасенная для закупки зимнего запаса.
— Собрался, — сказал У и заплакал.
Торговец теперь плакал настоящими слезами, он привык к амурской земле, здесь прошла его молодость, здесь он собирался встретить смерть. Тяжело ему было еще и потому, что отказались уезжать с ним старшая жена Супиэ и тридцатилетний сын Чифу. Оставалась и замужняя дочь. Старый У оставлял на амурской земле мечту своей жизни — торговый дом и детей. Уезжали с ним лишь младшая жена Майла и сын Муйсэ от старшей жены.
— Ты покидаешь родину, почему? — спросил Воротин Муйсу.
— Отец старый, жалко.
— Врешь, ты торговцем там станешь, — сказал Лэтэ Самар.
Случайно оказавшийся на проводах Токто заметил:
— Китаец, он и есть китаец, тянет его на свою родину. Ему что Амур — тьфу! Амур ему не дорог, так же, как и мать. А Чифу настоящий наш человек, нанай. Отец и мать уезжают, а он остается.
— Правильно делает. Как без Амура можно жить? Зачахнешь. День и ночь только о нем будешь вспоминать.
— Старик впервые по-правдашнему плачет. Жалко его…
— Пожалел кого, — жестко проговорил Токто, — всегда мы такие жалостливые, все забываем, все прощаем. Плохо это!
Воротин знал, что хитрый У увозит с собой много пушнины. Но конфискацией занималась милиция. Когда милиционер сказал, что советская власть не разрешает вывозить за пределы страны пушнину, у старика подогнулись ноги, и он сел на пол. Охотники переглянулись, женщины прикусили губы.
— Пушнина советская, она добыта на советской земле, — сказал милиционер, — потому мне приказано забрать ее у вас.
— Разорили… — прошептал У. — Как буду жить?
— Как так? — спросил Лэтэ Воротина. — А мука, крупа, материи были его, он ведь менял.
— Это неправильно, — заявил Токто, — выгонять — выгоняй, но зачем отбирать последнее?
— Токто, я тебе все объясню, — сказал Воротин. — За границу советская власть никому не разрешает вывозить пушнину.
— Пушнина его, он за нее нам заплатил мукой, крупой, материями. Нельзя отбирать.
— Если мы не возьмем сейчас, отберут, когда он границу будет переходить. Такой закон. Если запрячет и тайно захочет перевезти, его арестуют как контрабандиста.
— Жить становится сложнее, всякие законы, — вздохнул Лэтэ.
— Раньше и слышать не слышали про такое.
— Верно, раньше и слышать не слышали, — сказал Токто, — жизнь меняется. Раньше следы наши оставались возле зимников да стойбищ. Теперь тропы пролегли в Николаевск, в Хабаровск, а Богдан даже живет на краю земли, в Ленинграде. Нанай добрались до края земли.
— Пушнина — богатство наше, — продолжал объяснять Борис Павлович. — Это мягкое золото, на нее мы можем купить всякие машины, пароходы, целые заводы. А если у нас больше заводов будет, то больше всяких товаров мы получим.
— Скажи, ты можешь у меня ружье отобрать? — спросил Токто.
— Нет, не могу.
— Не можешь, потому что ружье мое.
— Да, твое. Ты им добываешь пушнину, и никто у тебя не может его отобрать.
— Верно, потому что оно мое собственное. Вот и пушнина у торговца — его собственность.
— Я тебе все объяснил. Добавлю еще. Пушнина эта собрана за долги, давние долги. Сын заплатил за отца. А были ли долги у отца? Может, не было, а? Об этом много говорили, хватит. Торговцы вас обманывали, долги приписывали. Это-то ты знаешь? Говорят, из-за этого ты много ругался с У, рассказывают, чуть не убил однажды. Чего же ты теперь за него заступаешься?
Токто нечего было отвечать, верно говорил Воротин, он всегда недолюбливал хитрого У.
Так были изгнаны с Амура кровопийцы-торговцы. Теперь Воротин собирался открыть магазины в крупных стойбищах, в Болони, Джуене, Нярги. Там будут организованы колхозы, там станут жить охотники с других малых стойбищ. Со дня на день он ждал баржу с товарами и наконец дождался.
— Борис Павлович, богачи мы! — восторженно сообщил Максим Прокопенко.
Борис Павлович сам побежал на берег, залез на баржу, осмотрел бегло мешки, ящики и удовлетворенно вздохнул. Вместе с традиционными товарами впервые прибыли консервированные фрукты, сухофрукты, несколько сортов конфет, печенья, брезентовые плащи, сапоги, новые ружья.
— Хорошо! — воскликнул Борис Павлович. — Максим, подводы организуй! Я начинаю приемку!
Дня три спустя после прибытия груза к Воротину приехал Токто.
— Бачигоапу, советский купец! — поздоровался он.
— Давно ты не был у нас, — сказал Борис Павлович, ответив на приветствие. — Пота с Гидой за тебя сдают пушнину, а ты, как китайский мандарин, только приказываешь им. Так, что ли?
— Так, так, — засмеялся Токто. Он был в хорошем настроении и был готов шуткой отвечать на шутку. — Работы много, я ведь председатель сельсовета. Даже на рыбалку некогда сходить.
Токто засмеялся, хлопнул себя по коленям.
— С внуками вожусь, обучаю их. Хорошие будут охотники. Ловкие, сильные, выносливые. А про председателя я так сказал в Болони: ничего не делаю, не знаю, что делать. Пота умнее меня, пусть называется председателем, я ему печать отдаю. Не хочу зря деньги получать. Я в жизни никого не обманул и не хочу обманывать.
— С колхозом как?
— Разговоры только. Скажи, зачем этот колхоз? Жили без колхоза, можно было дальше без него жить.
— Все это мы слышали, Токто: жили мы раньше, проживем, — передразнил Борис Павлович. — Нет, не можешь ты жить так, как жил раньше. Не можешь!
— Артель была, хватит одной артели.
— В артель вы могли объединиться и в маленьком стойбище, а теперь надо укрупнять хозяйство, тогда вы станете жить лучше, богаче.
— Я не против колхоза, если советская власть так говорит, то пусть будет колхоз. Я советскую власть люблю.
Из жилого помещения вышел Максим. Токто поздоровался с ним и продолжал:
— Долг я сразу вернул, так что я советской власти подчиняюсь. Ты не думай что-нибудь плохое.
— Какой долг вернул? Ты советской власти не должен.
— Память у тебя, купец, короткая, что воробьиный клюв. Ты в голодный год привозил муку, крупу в Хурэчэн, где мы, как зайцы в наводнение, на острове отсиживались?
— Привозил.
— Ты сказал, что это советская власть послала. Мы тебе сказали спасибо, съели все, что привез. А раз съели, надо платить. Я и заплатил, два соболя заплатил, да ты одного мне вернул с охотником. Я тебе ничего не сказал, забрал соболя и молчу. Думал, одного ты взял и долг мой снял. Правильно я решил?
— Ты одного соболя оставлял, я его и возвратил тебе.
— Нет, я двух соболей оставлял, вот ему оставлял.
Токто пальцем указал на Максима. Прокопенко, не понимавший по-нанайски ни слова, даже не догадался, о чем говорили Воротин и Токто.
— Чего ты тычешь в меня? — улыбнулся он.
— Максим, сколько соболей он тогда оставил? — спросил Воротин. Максим побледнел, но внешне остался спокоен.
— Одного, кажись. Столько времени прошло, однако, годиков шесть будет…
— Вспомни, Максим!
— Да что вы кричите, Борис Павлович? Времени много прошло, разве упомнишь? Столько пушнины я принимал. Он что говорит?
— Говорит, двух соболей оставлял.
— Доба, доба, соболь, — сказал Токто, поднимая два пальца.
— Два, значит, — проговорил Максим. — Два. Честно — не помню.
— Максим, ты сам понимаешь, чем это пахнет. Вспомни, Максим.
— Я два соболя оставлял, — сказал Токто, — один был черный, пушистый, такого я сам редко встречал. Красивый был соболь. Этого ты за долг забрал, а другого, похуже, возвратил. Охотникам нашим возвратил. Что, не помнишь?
Борис Павлович растерянно молчал. Ничего подобного еще не случалось за всю его работу кооператором. Он был требователен к себе, требовал и от подчиненных честности, справедливости в оценке пушнины, в расчете с охотниками. Да и как могло быть иначе, ведь они представляли советскую власть, самую справедливую власть. На них, как в зеркале, отражалась вся деятельность советской власти, проверялась справедливость новых законов. Нельзя было допустить ни малейшей оплошности, чтоб не погубить у людей веру в справедливость советской власти. Что же произошло с Токто? Ему вернули соболя, одного соболя, а он утверждает, что приносил двух. Он честный человек, ему незачем лгать. Но куда делся второй соболь?
Борис Павлович взглянул на Максима. Неужели Максим присвоил? Зачем ему соболь? Давно уже работает он с Максимом, привык к нему, опекает его, как сына. Никогда не замечал за ним жадности, пристрастия к деньгам. Нет, Максим не мог присвоить соболя. Но тогда куда исчез соболь, будь он проклят!
