— Ну, будет, успокойся, — шептала мать. — Я говорила, не тронь… пойдем сядем. Проспится — отойдет а там, бог даст, и уладится все, — говорила она и сама не верила своим словам.
Верочка лежала неподвижно, с широко раскрытыми глазами. Слез уже не было. Хотелось забыться, уснуть, чтобы завтра на свежую голову обдумать все и найти выход. Но сон не приходил.
«Не уснуть! — огорчилась она и села. — К тому же душно. На улицу выйти?»
Быстро оделась, нащупала тапочки, накинула на худенькие плечи пуховый платок матери. Прислушалась. В комнате Любови Петровны было спокойно. Осторожно вышла в коридор.
В бочке с водой плавала луна…
Поселок спал. Лишь изредка налетал теплый ветерок и, будоража сонные березки, играл листвой. Где-то в бору ухал филин.
Верочка вышла на улицу и медленно направилась вдоль улицы. Куда? Она не знала и сама — ей было все равно.
Побелел восток…
Утро дохнуло прохладой, заклубился над речкой туман. Зябко поводя плечами, Верочка кружила по поселку, и ее сопровождал скрип прогибающихся под ногами досок. У больницы замедлила шаги — привлек внимание свет в окнах ординаторской. Она подошла к двери и постучала.
— Кто там? — послышался в коридоре голос медсестры.
— Открой, — ответила Верочка.
— Вера Михайловна? — в недоумении протянула женщина, пропуская ее в коридор. — У нас все спокойно…
— Что — спокойно? — не дошло до сознания.
— Спят, говорю, больные, — смущенная неожиданным визитом врача, улыбнулась медсестра. — Вам халат дать?
— Да-да, — машинально сказала Верочка, но, когда медсестра принесла халат, непонимающе передернула плечами. — Зачем? Я в ординаторскую пойду.
Медсестра растерянно вернулась к своему столику.
— Вера Михайловна пришла? — устало спросила няня. — Кого привезли?
— Нет, никого… Пришла что-то… грустная какая-то…
— Никак опять Михаил Александрович шары налил да поскандалил, — сокрушенно прошептала няня и вздохнула. — Жалко девку, ни за что принимает муки.
— Не наше дело, — равнодушно заметила медсестра.
— На вот те, не наше, а чье же? Она-то вон ночь-другую не поспит из-за отца-пьяницы, а ей не скотину лечить нужно, — людей. Значит, должна в спокойствии быть, не волноваться…
— Повыше нас начальство есть, пусть они об этом и думают.
— Повыше, повыше, — проворчала няня, — а вот ежели б всем нам пожаловаться на него, мол, так и так, изводит дочку-врача, сразу бы ему хвост прищемили…
В детской закричал ребенок. Няня бросила сердитый взгляд на медсестру и заспешила туда.
Верочка облокотилась на стол и уронила голову на руки.
«Ничего я не могу придумать», — вздохнула она.
Девушка раскрыла глаза и посмотрела в окно.
Тьма рассеивалась. На востоке багрянцем наливались рыхлые облака, гасли последние звезды, бледнело небо.
«Какое хорошее утро — равнодушно подумала Верочка, и ее обостренный возбужденным состоянием слух поймал донесшиеся из коридора два слова: «Жалко девку». — «О ком это они?» — насторожилась девушка.
Она машинально подняла голову, повернулась к неплотно прикрытой двери.
— …наше дело… — узнала она спокойный голос медсестры и вскоре услышала другой — быстрый, взволнованный:
— На вот те… а чье же?.. ночь-другую не поспит… отца-пьяницы… лечить нужно людей…
«Обо мне говорят», — подумала Верочка.
— Повыше начальство есть…
— …ежели б… пожаловаться на него… сразу бы хвост прищемили…
Верочка встала и прихлопнула дверь.
«Все уже знают о наших неприятностях. Да и не удивительно — здесь жизнь каждого у всех на виду… Нянечка, вон, пожалела меня, а многие, наверное, осуждают…
Ведь если бы на месте папы был кто-нибудь другой, я бы уж давно написала в газету. Но как опозорить родного отца?.. А разве лучше будет, когда начнут говорить, что на лесоучастках травма за травмой, врач же не принимает мер потому, что директор — ее отец?»
«Что делать? — Верочка в волнении прошлась по комнате. — И отец… Надо же его чем-то остановить, заставить подумать о том, куда он скатывается. Ведь уж не говоря ни о чем другом, его за одни травмы могут снять с работы и отдать под суд!
Нет, я другого выхода не вижу!»
Верочка оглянулась на дверь, словно боялась, что ей могут помешать, и решительно села за стол. Вынула из ящика тетрадь, вырвала из середины несколько листов, взяла ручку.
Подперев левой рукой склонившуюся к столу голову, писала крупным, размашистым почерком.
Написала об отсутствии на лесоучастках телефона, о несоблюдении техники безопасности и травмах, о прекратившемся строительстве больницы.
Закончив, перечитала заметку, потом переписала набело. Как-то легче стало на душе от сознания выполненного долга.
Она встала из-за стола, распахнула окно. В комнату ворвался ветерок и умыл ее взволнованное, разгоряченное лицо.
Ветер, разогнав за ночь дождливые тучи, умчался следом. Блестя свежим глянцем, березы едва шевелили листьями, сбрасывая капли, а над лужицами уже курился чуть заметный парок.
Павел проснулся рано, но, вспомнив, что сегодня воскресенье, снова закрыл глаза. Приятно понежиться в постели, зная, что завтрак будет не раньше десяти часов — так уж заведено в их семье, и нарушить семейные привычки могло разве непредвиденное обстоятельство.
Павел подумал о Верочке. Вспомнилась последняя встреча.
Встретились они случайно после кинофильма, на который Павел явился с опозданием, и пошли вместе. Тогда Верочка была под впечатлением только что просмотренной картины и с жаром говорила о недостатках в игре артистов и сценарии, спорила с ним, шутила, смеялась. Незаметно для себя они рассказали друг другу о своей жизни. Сейчас он будто вновь слышал каждую фразу, вновь ощущал на себе ее внимательный взгляд, видел улыбку, то лукавую, то застенчивую.
И чем больше он думал о Верочке, тем яснее чувствовал потребность ее видеть, говорить с ней, слышать ее голос.
Скрипнула дверь, послышались мягкие шаги.
— Павка, ты что это нынче заспался, — услышал он ворчливый, но добродушный голос матери, — вставай завтракать-то, поди, уж належался, десять часов, поди, скоро!
— Сейчас, мама, — улыбнулся Павел, — одну минуточку…
— Я те дам минуточку, знаю ее! Вставай, а то простыню сдерну, — пригрозила она и повернулась к двери. — Вот завсегда так, уйди куда-нито, а они дрыхнуть будут, точно дома делов нету…
«Эх-х, — вздохнул Павел, открывая глаза и потягиваясь, — на самом интересном месте оборвала!»
Он резким движением отбросил простыню, соскочил на пол и, проделав наскоро гимнастические упражнения, начал одеваться. Побрившись, умылся, освежил лицо одеколоном, причесался.
— Куда это ты нафасониваешься? — удивилась мать. — Хоть в выходной день дома-то посиди! Забор починить надо. Что, может, до соседей дойти, да поклониться, словно в доме мужиков нет?
— Ну, Павлуша, включили, пошла жужжать домашняя пилорама, — добродушно усмехнулся отец Павла, кивая на жену, — теперича на весь день хватит…
— Что-о? Это я-то пилорама? — возмутилась хозяйка. — Да как тебе, старый, не стыдно? Забор развалился, крыша в курятнике течет, дверь в стайке на одной петле болтается, в доме половицы барыню пляшут, а ему смех! Или я должна зачинять?
— Сдаюсь, мать, сдаюсь! — поднял руки Леснов.
— Я вот оставлю без завтрака, покедова не починишь, тогда будешь знать, как пилорамой обзывать!
— Я же сказал, что сдаюсь! Нынче починю, а Павлушка пущай своими делами занимается. Ты только покорми нас…
На плите что-то зашипело, и хозяйка, махнув рукой, метнулась на кухню.
За завтраком старушка оживленно рассказывала о новостях поселка.
— Ох, и шуму наделала эта картошка да горох, весь поселок и говорит только, — зачастила она. — Давеча бабы в очереди рассказывали, как врачиха Заневская с матерью выгнали из дома Скупищева с картошкой этой и горохом. Будто два мешка им привез, хотел подмазаться, что ли. Да еще про статью толковали, что в газете напечатана. Пропесочила, мол, наша докторша отца…
— Постой, постой, мать, про какую статью ты говоришь?
— На вот те, про какую! В газете нынче пропечатана. Вот на комоде лежит-то. Там, говорят, и про Павлушу есть, что он правильно, мол, вывозку на день остановил, чтобы несчастных случаев не допустить.
Павел тотчас встал, взял газету и начал читать вслух.
«Как раз под собрание подоспело, — обрадовался он статье. — Молодчина, Верочка, умница!» — и посмотрел на отца.
Старик сидел нахмуренный и, обжигаясь, глотал круто заваренный чай, переставляя стакан с ладони на ладонь.
— Ой, и дивчина, боева-ая, — проговорила мать, хитровато поглядывая на сына, — все бабы ее хвалят за смелость.
