— Ой, и дивчина, боева-ая, — проговорила мать, хитровато поглядывая на сына, — все бабы ее хвалят за смелость.
— Понимаете вы много, — набросился на нее муж, — другой бы кто написал, еще куда ни шло, а дочери неприлично отца грязью обливать.
— И-и, куда хватил!.. Да ежели хочешь знать, она его чистой водицей промыла. Промолчи она, глядишь, со временем и под суд бы попал из-за того же Скупищева. Ему ее на руках носить надо!
— Куда там… — презрительно усмехнулся старик. — Что ж, ты и про меня написала бы?
— Сама бы не смогла, — призналась жена, — попросила бы кого-нибудь. А за тебя бы не краснела…
— Ну, знаешь, мать…
— А мама права, — вмешался в разговор Павел. — Ты-то сам, папа, как бы поступил, если бы я свихнулся?
— Не дозволил бы…
— А если бы я не послушал тебя?
— Из дому выгнал бы в два счета!
— Это легче всего, — проговорил Павел. — И я не поверю, что Верочка сразу обратилась к газете. Думаю, она не раз пыталась помочь отцу, а потом пошла на крайность. Иначе — мама правильно заметила — он мог докатиться до суда.
— Но ведь его теперь могут снять с работы, из партии исключить…
— Не знаю, папа…
— Тяжело… Ну, спасибо, мать, за завтрак, — поднялся старик из-за стола. — Пойду к Седобородову потолкую, а потом чинить забор стану. Слышишь, мать?
— Ступай, ступай! — отмахнулась жена.
Столетникова убирала в шкаф последнюю тарелку, когда в комнату постучали. Старушка, оправляя передник, направилась было предупредить сына, но, махнув рукой, заспешила к двери. На крыльце стояла Заневская.
— А, Вера Михайловна! — певуче проговорила хозяйка и приветливо улыбнулась.
— Здравствуйте, — сдержанно поздоровалась девушка. — Александр Родионович дома?
— Дома, дома, доченька, проходи, голубушка. — Са-аша, встречай гостью!
Она провела девушку к комнате сына, открыла дверь.
— Александр Родионович, мне очень надо с вами поговорить. Очень! — подчеркнула она и, не ожидая приглашения, тяжело опустилась на стул.
Лицо ее было взволнованно, глаза припухли, — видно, плакала, да и сейчас не смогла сдержать слез. Посмотрела на Столетникова и, закусив нижнюю губу, заплакала.
«Наверно, Михаил Александрович скандал закатил», — подумал Александр и, подойдя к Верочке, ласково положил руку на ее вздрагивающее плечо.
— Вера Михайловна, не надо. В жизни все случается…
— Да, случается… — машинально повторила Верочка и тяжело вздохнула. — Но что, что мне делать, Александр Родионович? Такое творится на душе… Хотела помочь папе… говорила с ним, спорила, доказывала, упрашивала — не помогает, — глотала она слезы. — То рассердится, то не обращает внимания — ничем его не возьмешь!.. Вот и написала… а папа прочитал статью и такое устроил, что я ничего подобного и не видела… Кричит на меня и на маму, ногами топает… Вы обе, — говорит, — решили меня с ума свести, хотите, мол, чтобы я руки на себя наложил… Теперь заперся у себя, что-то бурчит… Что делать, Александр Родионович?
— Не волнуйтесь, Вера Михайловна, ничего ваш отец с собой не сделает… А то, что в газету написали — на пользу пойдет. Сейчас же…
Он задумался, посмотрел в окно. Мимо пробегали ребятишки, вышел из своего дома Павел Леснов, Столетников жестом подозвал его.
— …А сейчас идите-ка да прогуляйтесь вот хотя бы с Павлом Владимировичем. А то берите удочки, на мою долю парочку захватите, а я схожу к Михаилу Александровичу. Проведаю его, да к вам на речку приду. Согласны?
Верочка кивнула головой, Павел обрадованно улыбнулся.
Выйдя на улицу, Столетников проводил Павла и Верочку до дома Лесновых, сам направился к Заневским.
«Это хорошо, что ты, Михаил Александрович, кричал и ногами топал, — думал он, — значит, статья задела за живое — польза будет. А иначе тебя не расшевелишь. Собрание еще будет, не так встряхнут, тогда совсем придешь в себя».
Он поднялся на крыльцо дома, постучал. Вышла Любовь Петровна.
— А я думала это Верочка, — сказала она, пожимая Столетникову руку. — Куда-то ушла и ничего не сказала… — В ее тоне было безразличие, и Столетников, понял, что мысли Заневской заняты другим.
— Что Михаил Александрович?
— Закрылся и, видимо, пьет, — уныло улыбнулась она. — Всегда так после ссор или неприятности… Не советую идти, пусть в себя…
— Нет, нет, обязательно пойду, вы уж не взыщите.
Любовь Петровна пожала плечами, но в глазах ее появилась надежда. Провела гостя к кабинету мужа. Столетников постучал.
— Что надо? Убирайтесь! — послышался из-за двери грубый голос.
Любовь Петровна покраснела, на глазах показались слезы. Стало стыдно перед посторонним человеком. Она хотела что-то сказать, но Александр остановил ее взглядом.
— Михаил Александрович, это я, Столетников.
— А-а, — Александр Родионович! — за дверью раздались торопливые шаги, щелкнул в замочной скважине ключ, распахнулась дверь. — Проходите, пожалуйста.
Столетников посмотрел на Заневского. Взлохмаченный, небритый, в расстегнутой пижаме и тапочках на босую ногу, с помутневшими блуждающими глазами, он выглядел подавленным, уже безразличным ко всему, человеком, которому лень даже причесаться. От него несло винным перегаром, но он старался держаться прямо и казаться трезвым. На столе возле бутылки водки лежал ломоть хлеба, лук и огурцы.
— Пьем? — небрежно улыбнулся Александр. — Ну, что ж, давайте пить вместе, а то одному, верно, скучно?
— С горя, выпиваю… я стакан сейчас принесу… Эх, Саша, Саша, — перешел на «ты» Заневский и похлопал замполита по плечу, — горе у меня. Подумать только, какую пилюлю преподнесла дочка! Опозорила, оскорбила, как людям в глаза смотреть стану?.. Где видно было, чтобы дочь отца… такая уж дочь, ей наплевать, что говорить об отце станут… — махнул рукой Заневский и хотел еще налить водки, но Столетников остановил его, отобрал бутылку и убрал ее под стол.
— Хватит!
— Вас бы так…
— Михаил Александрович, — проникновенно сказал Столетников, — признайся, только по-честному, как коммунист, ведь говорят-то люди правду. Правду и дочь твоя пишет, за тебя, за дело болеет. Или наговаривают на тебя?.. Честно скажи.
Заневский косо посмотрел на замполита, хотел ответить грубостью, но выражение лица Столетникова было доброжелательно и приветливо, и Заневский смутился: встал, тряхнул головой, запустил обе пятерни в густые волосы и задумался. Прошел по комнате, остановился у окна, распахнул его. В лицо дохнул прохладный ветерок.
— Что есть, то есть, — виновато вздохнул он.
— Так зачем же вы закатили скандал и грозились наложить на себя руки?
Заневский покраснел.
«Мало того, что написала, — не глядя на замполита, злился он, — уже успела насплетничать и найти защитника!»
— Да-а, — еще больше краснея, пробормотал Заневский, пряча глаза. — Сказал сгоряча…
Столетников едва заметно улыбнулся.
— Мне твое состояние понятно, — задумчиво проговорил он, — сам пережил немало… Понимаю, но не одобряю…
И, когда Заневский вопросительно посмотрел на него, рассказал о своем настроении после демобилизации.
— Да-а, — протянул Заневский, — все перепуталось, и теперь сам черт ничего не поймет, не разберет!..
— Вы подумайте, разберитесь. И мы поможем…
До начала открытого партийно-комсомольского собрания оставалось полчаса, а в зале клуба все места были заняты. Люди стояли у стен, толпились в проходах, дверях. На сцене, за столом, сидели начальники лесоучастков, замполит. Место директора пустовало. Ждали его.
Начальник пятого лесоучастка Зябликов, добродушный толстяк с редкими клочками волос, обрамляющими плешь, жаловался Столетникову на своих лесорубов. Послушать его — не умеют они работать, в звеньях беспорядок, споры, ссоры, ничем их не убедишь, не проймешь.
— Павел Владимирович, — вдруг сказал Столетников. — А что если мы вас туда пошлем. На время, конечно, пока наладите работу?
— Пошлете — пойду. Только хотелось прежде построить эстакаду…
— А вы не беспокойтесь, я за ней присмотрю. За лесоучасток вам тоже нечего волноваться. Помогите коллеге, пусть поучится… Я не верю, товарищ Зябликов, что лесорубы у вас хуже, чем у других, не умеют работать, — проговорил Столетников. — Кстати, подготовьтесь к выступлению, расскажите нам, как дела идут.
Зябликов побледнел.
«Вот как стоит вопрос! — он отошел от стола. — Выходит, и снять могут? Нет, не может быть! Я не год работаю, полжизни отдал лесу. Ну, есть какие ошибки, укажите, я исправлю…»
Он до того был поглощен своими мыслями, что не заметил, как очутился в фойе, затем в комнате для курения, хотя никогда не курил.
