Я все вспоминаю этот колокольчик… Ах, как хотелось иногда уйти, бежать отсюда! И чтобы все осталось тут как есть, а я бы был сам по себе. И чтобы не было этого жуткого предрассветного неба, и этого ветра, морского свиста, от которого содрогается и гудит вышка, и этих холодных, скользких, вырывающихся из рук труб, с грохотом катящихся вниз, и грубых окриков, и махорки, от которой першит в глотке, — уйти в другой город или в море и начать жизнь по-новому.
…До вахты сидишь в будке. Темная, без окна, «курилка» качается от ветра и словно плывет на волнах. Каждый раз дверь, будто кто-то с силой рвет ее, открывается, и влетает туча холодной стеклянной пыли, и мельком заглядывает в будку осколок серебряной луны. И ветер так воет, что кажется, всех унесет, и вокруг все так мрачно.
Но вот вынуты байковые кисеты. Пошла по рукам разорванная на ровные полоски газета, свернуты огромные козьи ножки, рассыпана махра, вспыхнула спичка. В темноте засветились уютные добрые огоньки. И забыты и ветер и туча. Сидят в шуршащих, твердых, точно жестяных плащах, сидят у стен на корточках, молчат, сопят огнями цигарок. Светится само рабочее товарищество.
И ты тоже сопишь, затягиваешься, углубившись в темный дым, словно вместе с ними собираешься с мыслями о прошлом и думаешь о будущем.
Свищет прилетевший из степи норд, шатается угрюмая, полная дыма махры буровая будка. Блеснет цигарка, осветит кофейное лицо, сверкнувшие на собеседников хитрые глаза.
— Да… Так вот какая случилась со мной история…
И пойдет рассказ. И чего-чего не расскажут только на рассвете в темной, пропитанной сырой нефтью будке, под вой степного ветра!..
Но вот гудит гудок: на вахту.
Как это обычно бывает, все произошло неожиданно. Прочищали на скважине пробку, и работу приостановили. Боцман пошел звонить в контору, чтобы привезли трос, кто-то ушел в профком, кто-то убежал в курилку, а в тепле, на дневном солнышке, Караулкин сидел верхом на трубе, зачищал напильником трещины и напевал свое: «Деньги-меньги есть, деньги-меньги нет…»
Работал он ловко и легко, как фокусник, и под рукой его мгновенно исчезали трещины, раковины и заусенцы, оставляя за собой сверкающий след.
Я залюбовался его работой.
— Можно мне? — попросил я.
Я взял напильник в руки, замахнулся и сразу ободрал кожу.
— Так, — засмеялся Караулкин, — еще раз.
— Смешками не научишь! — крикнул старик, один возившийся у скважины.
— Слезами научу, — сказал Караулкин.
Старик хотел что-то ответить, но в это время раздался гул, и в трубах зазвучало, забурлило, и вдруг выбило под самый верх вышки пробку из песка и грязи.
От неожиданности я присел.
— Что, лапки вверх? — засмеялся Караулкин.
Из скважины зафонтанировала какая-то жидкость, сначала желтая, потом бурая, а потом засверкала тяжелая, маслянистая нефть. Она пошла толчками, будто недра ее выплевывали, густую, черно-лиловую.
— Обесточь! — заорал Караулкин.
— Что? — переспросил я.
— Обесточь!..
А я не понимал, в чем дело и чего он хочет.
— Обесточь, говорю! Туды твою так, и еще раз туды твою так, в печенку и мозги!
Караулкин побежал и сорвал световые провода и, уже не обращая на меня никакого внимания, вернулся к скважине и стал помогать старику, на которого хлестала нефть.
Старик и Караулкин изо всех сил, захлебываясь нефтью, стали подтаскивать фонтанную арматуру. Старик совсем согнулся, а у Караулкина только видно было, как ходили по спине черные, блестящие бугры мускулов. И происходило что-то удивительное и загадочное. У Караулкина чем дальше, тем все больше выступала злоба, он кидался инструментом, ворчал, нефть захлестывала рот, и тогда он совсем сходил с ума.
— А что я, один за всех? Да? А кто спасибо скажет?
Кто-то пихнул его ногой:
— А ну, катись!
— Поосторожней! — закричал Караулкин, падая.
— Я что сказал? Катись, и чтобы тебя тут не видели!
Боцман перешагнул через него и пошел под темный, тяжелый дождь.
Черная струя легко сбила меня с ног, опрокинула навзничь. Я поднялся и, закрывая рукавом лицо, кинулся за боцманом.
— Берегись! — крикнул боцман.
Теплая удушливая нефть окатила с головы до ног, вязко заполнила рот, уши и жгла глаза. Я совсем ослеп и работал в темноте, куда-то толкался, что-то поднимал и передвигал, кому-то помогал, кому-то мешал. Со всех сторон меня пихали, и я кого-то пихал.
— Ты вытри глаза, — услышал я в темноте тихий голос старика.
Кто-то в панике бежал из будки с папироской в зубах. У Караулкина, лежавшего на земле, глаза стали круглыми, сумасшедшими. Он поднялся и закричал:
— Цигарка! В душу и кишки!
Бегущий остановился, еще не понимая, в чем дело, потом схватил окурок, потушил его в кулаке и потом еще долго топтал ногами.
…А нефть подымала железную арматуру, которую пытались установить над устьем скважины, кипела и била сильными, резкими струями, опрокидывала людей, и они, скользя, падали в черную жижу. Но они опять и опять бросались под страшный водопад, налегали на длинный, как коромысло, цепной ключ, свинчивая и закрепляя над устьем мощные трубы с задвижками. И, задохнувшись, выскакивали с черными лицами, на которых горели только светлые белки глаз.
Лишь один старик, босой, полуголый, не замечал ничего и никого вокруг, не отдыхал ни минуты, все время был под черным дождем, как в родной стихии. Он похож был теперь на тех стариков, которые выступают в цирке со своими сыновьями и внуками и ловчее всех сыновей и внуков.
Когда я оказался рядом с ним у ключа, он улыбнулся и спросил:
— Тяжело? Привыкай, — сказал он, налегая голой грудью на ключ.
И снова сказал: «Привыкай, привыкай, хорошо будет» — и пошел по кругу, круг за кругом, с лошадиной неутомимостью. И я с ним.
Ах, как мне хотелось показать, какой я сильный, какой я упорный! И я иду и иду. Очень мне хотелось показать, какой я верный товарищ и что я не жалею сил. Я нисколько не жалею сил! И не хочу их припрятать. И пусть тяжело, не жалею нисколько. До последней капли. Уже и сил нет, а не жалею. И после еще немножко не жалею. Нет, нет, нет, не жалею. И держусь на одном самолюбии. На одной злости.
Постепенно над скважиной росла стальная елка из арматуры, и в тот момент, когда казалось: все кончено, еще несколько поворотов цепным ключом, все будет закреплено и нефть пойдет по трубам, — в этот момент вдруг в недрах снова загудело, взъярилось, и фонтан, сорвав железный намордник, ударил вверх с такой силой, что задрожала вышка. И теперь я уже не думал ни о том, что на меня смотрят, ни о том, чтобы отличиться, чтобы показать, кто я такой, и с кем имеют дело, и на что я способен. Не думал о том, что будут говорить обо мне завтра и послезавтра и как наградят. Все поглотил и вобрал в себя этот адский дождь.
Когда он немного приутих, этот черный подземный дух, и постепенно стал опять уходить под землю — сначала ноги, а потом туловище, когда осталась над землей одна косматая, чудовищная, гудящая голова, снова стали натаскивать арматуру, и я уже привычно кидался на хлещущую из скважины нефть — с проклятиями, с руганью, с азартом мальчишки, я разговаривал, как с живым врагом:
— Ах, так ты вот какой! Вот тебе! Вот тебе!
А когда надо было снова работать цепным ключом, свинчивая арматуру, я впрягался, как конь, и вместе со всеми шел, нажимая на ключ руками, грудью, всем телом.
— Давай, давай! Еще раз, еще два, нажмем, еще раз!
Временами у меня было такое чувство, что это делаю не я, а кто-то другой во мне, более сильный и упорный. А я только подбадриваю: «Еще раз, еще два!»
— Смена, — говорил кто-то.
И не я, а тот, другой, уступал место у ключа, и отходил, и ковшиком черпал тепловатую воду, жадно пил, пил и никак не мог напиться.
И нет ничего в мире — ни солнца, ни ветра, ни дня, ни ночи, ни сегодня, ни завтра, а есть только вот это, когда все силы, все нервы, все мысли в одном сгустке — преодолеть, пересилить себя, заставить дать еще один виток. И идешь, и идешь, и уже, кажется, работаешь не руками, а силой, заложенной во всем теле, в груди, в плечах, в шее. И этой силы еще хватает на другой, и на третий, и на пятый виток. И еще один виток. И еще один. И еще. Уже сил нет, а идешь. И нажимаешь грудью. И руками. И еще. И еще. И теряешь счет. И как бы каменеешь, но все идешь и идешь по кругу, побеждая в себе самого себя.
Я опомнился, когда все было закончено. Над скважиной мощной стальной елкой высилась арматура, фонтан, закованный в железо, молчал, а вокруг лежали вихрем разбросанные, забрызганные нефтью доски, трубы.
Тишина, такая тишина, что глохнешь. Слышно, как медленно, как густо капают маслянистые капли и уходят в песок, и он становится цветным, а потом черным. И почему-то слышится дым сожженной травы.
Только теперь я почувствовал усталость и лег на землю. Ужасно душно и тошно, будто напился керосина, из ноздрей, как кровь, капает темная, маслянистая жидкость. И ничего уже не хочется, только бы это скорее прошло. Господи, хоть на этот раз пусть пройдет, пусть пощадит, а после пусть будет что будет. Неужели без этого нельзя? Не хочу больше! Не хочу! Не хочу!
