— Я гуляю.
— Так гуляй себе в сторонке.
И вдруг я увидел ее. Я отметил ее сразу среди сотен других, старых и молодых, размалеванных и бледных, иссохших. Я открыл ее сразу, и мне показалось, я ее знаю. Мне было знакомо в ней все — и этот прямой, гордый, высеченный изо льда, отрешенный польский профиль, и этот быстрый, внимательный, ожегший меня блеск ярко-зеленых глаз.
Я пошел за ней. Мне была знакома и ее походка, ее легкий, летящий шаг. Кто она, как ее зовут, кого она любит?
Неужели так может быть, что сжимается сердце от боли, и так сладостна эта боль, так невыразимо прекрасна и нужна, и без этого жизнь не жизнь, и ничего, в сущности, нет?
Мы вышли на ночной Приморский бульвар. Все искрилось — море, воздух, чинары. Казалось, повсюду светляки зеленоглазые, на каждом листике сидит светлячок, светит во всю свою силу и еще верещит.
Я побежал и почти натолкнулся на нее. Она стояла у каменного парапета и смотрела вдаль, на море, по которому перебегали бенгальские огни.
О чем она думала? Кого ожидала?
Белые брызги сыпались на нее, а она будто окаменела. Услышав чье-то шумное дыхание, она оглянулась и быстро пошла прочь.
А я шел за ней в живой тени деревьев, и впервые чувство бесконечной преданности залило мальчишеское сердце, такое одинокое.
Я не заметил, как мы оказались на темной, тускло освещенной, длинной улице, и название у нее было мрачное — Приютская. Она долго шла вдоль по Приютской. Ниже мерцали фонари, дома казались картонными, кривыми, как в театре.
Она шла впереди, и стук каблучков звенел в ночной тишине. Затаив дыхание, я шел за ней, держась в отдалении, в тени домов.
Она чувствовала преследование и вдруг замедлила шаги, чтобы я ее перегнал. И я замедлил шаги и притаился в подворотне. Тогда она ускорила шаг, и я побежал, задыхаясь. Она резко свернула за угол, и я за ней. И вот мы идем уже не по улице, а по извилистому ущелью, на дне которого тихо журчит ручеек, а по сторонам глухие, сложенные из грубого, неотесанного камня — «дикаря» ограды, над которыми свисают ветви инжира и айвы.
Днем я люблю эти прохладные ущельные переулки, с маленькой лавочкой на углу, где пахнет халвой и корицей, на каменных ступеньках сидят старики и курят длинные кальяновые трубки и булькает вода, а за глухими оградами, за забранными решеткой окнами идет своя жизнь, и, как прибой, доносится сюда дальняя жизнь города.
Но теперь, в ночи, что-то неизвестное, страшное было за этими лунными дикими оградами, и ни одного окошка, ни одного огонька.
Вдруг она исчезла. Я побежал вперед, потом назад. Нигде ее не было, будто растворилась в каменной ограде. Я стоял и оглядывался. И совсем рядом голос:
— А ты зачем за мной ходишь?
Она казалась мне таинственной тростиночкой с берегов чужой, неведомой реки.
— Так ты что же молчишь?
Она рассмеялась.
— Ты что, немой?
— Н-н-нет, — выдавил я из себя.
— Ты придуриваешся, да? — спросила она, заглядывая мне в глаза.
Я не нашелся что ответить.
— Ой, смотрите, люди, — сказала она, обращаясь к пустому переулку, — он влюбленный!
Она еще раз взглянула на меня.
— Ну хорошо, на этот раз я тебе прощаю. А теперь иди домой, иди, тебя ждут маменька и папенька.
Хлопнула калитка. Она еще раз оглянулась, и мне показалось, на лице ее была улыбка. Затем она будто провалилась сквозь землю.
Я стоял и боялся пошевелиться. Не знаю, сколько прошло времени. Что же тут случилось? Наконец я открыл калитку. Вниз, в игрушечный каменный двор, вело несколько ступенек. Она не провалилась, она просто сошла по ступенькам. На плоской крыше спали люди. Луна смеялась надо мной. Сухо шелестели листья старой чинары. Они тоже тихо смеялись надо мной и шушукались. А я стоял в лунном свете и слушал шум листвы, и сердце мое билось тревожно.
Если бы могло остаться так навсегда: эта луна, чинара, азиатский домик с плоской крышей в тенистом каменном дворике и она.
Ночь привела меня снова на бульвар. Мягкий, теплый ветер приветливо дул в лицо.
В уснувшей бухте алмазным островком качался ночной ресторан-поплавок. Светились огни, играла музыка.
Я прошел по легким, скрипящим над темной водой мосткам и сел в плетеное соломенное кресло у самой воды.
Пахло морем, кухонным дымом и пудрой.
Впервые я в такой поздний час сидел один, ощущая, что могу себе позволить все. Быстроногий, смуглолицый официант со стуком поставил на мраморный столик кружку пива. Оно еще пенилось. А потом принес блюдо оранжевых раков, тарелочку пареного моченого гороха и тарелочку соленых палочек.
— Сейчас будем платить или после? — спросил официант.
— Пожалуйста, получите, если не верите.
— Почему не верим, очень верим, дорогой, — говорил он, получая деньги.
Я никогда раньше не пил пива. В детстве кто-то притащил бутылку пива и дал мне попробовать. Оно показалось мне горьким, каким-то мыльно-пенным и ужасно невкусным, и с тех пор я всегда жалел и не понимал людей, которые пьют пиво, когда их никто не заставляет.
Я обратил внимание на один столик, за которым сидели молодые люди. Синий дым папирос плавал над ними, и им беспрерывно приносили пиво, раков и горох. Они сидели, и смеялись, и медленно пили пиво, и курили, и грызли горох, и запивали пивом, рассказывая друг другу что-то очень смешное и смелое, и я им отчаянно завидовал.
Я видел, как они бросают в пиво соль, и сам тоже бросил горсть соли — и пиво запенилось. Так же как и они, я отпивал глоток, ставил кружку и смотрел на море, где вдали сонно мигали огоньки, а потом снова отпивал глоток и со стуком ставил на стол кружку. И казалось, теперь все смотрят на меня и удивляются, как я неторопливо и правильно пью пиво.
Теперь пиво было горьковатое, тминное, приятно было его пить, смотреть на огни в море, которые то исчезали, то снова появлялись, и слушать прибой.
Как хорошо сидеть вот так в этом веселом гаме и дыме, чувствуя на лице свежий соленый ветер моря и на губах пену пивной кружки, и грызть черный соленый сухарик и солоноватый моченый горох, слушать хаос звуков, криков и смеха и чувствовать себя взрослым; чувствовать себя мужчиной, пьющим пиво, когда все нипочем, все трын-трава!
Я съел тарелочку гороха и попросил пробегавшего официанта:
— Слушайте, пожалуйста, можно еще гороху?
Рядом за столиком засмеялись. Официант странно на меня взглянул, и вскоре я услышал, как он насмешливо крикнул в кухонное окошко:
— Горох один пойдет!
И, по-приятельски толкнув меня локтем, поставил на стол теплую, дымящуюся тарелочку. Пареный горох таял во рту.
— Есть, на месте преступления! — сказал знакомый голос.
Караулкин был в соломенной панаме и розовой бабочке, новенький, будто его только вынули из пенала. Когда он снял панамку, смоляные блестящие волосы его, густо набриолиненные, расчесанные на пробор, сверкали и казались приклеенными.
— Даш-баш будет?
Он сел в соломенное кресло, положил ногу на ногу и крикнул официанту:
— Мужчина! Басурманскую!
— Я не хочу, — сказал я.
— Вылакаешь! — сказал Караулкин, гипнотизируя меня глазом циклопа.
Официант принес графинчик и пиво. Караулкин сразу повеселел. Он разлил графинчик по стаканам и поднял свой.
— За рабочий класс! — сказал он.
Я чокнулся, но только поднес стакан ко рту, всего меня как бы вывернуло.
Караулкин осушил стакан и нежно поставил его на стол.
— За рабочий класс не выпил, — обиженно сказал он.
— Пейте, пожалуйста, сами, — сказал я, подвигая к нему свой стакан.
— А ты что — отпрыск? Да? — сказал он, отливая себе полстакана.
Мне стало стыдно, я не хотел быть отпрыском, я хотел показать, кто я. И я широко, точно в кресле зубного врача, раскрыл рот, и так же, как он, выплеснул водку и поперхнулся. Теперь мне казалось, что ветер на море усилился, волны заплясали, поплавок раскачивался так, что звенели кружки на столе, и крики и голоса ушли куда-то далеко-далеко… А огни ламп плясали и расплывались.
Караулкин вынул пачку «Норда», щелчком выбил две тонкие папироски, сам прикурил и дал мне прикурить. И так ясно было видно, как рука его с горящей спичкой дрожала.
— Ни бельмеса не понимаешь, — сказал Караулкин, глубоко и жадно затягиваясь. — Я знаешь как когда-то жил? Керосин не нюхал. Я и тебя научу, как жить, чтобы не обманывали, чтобы на тебе верхом не ездили. Чтобы сам обманывал, сам верхом ездил. Не хочешь? А я все равно научу. Ты мне нравишься. Дай губы! — И он полез целоваться. — У-уу… Будешь королем!
Оркестранты на эстраде затопали ногами и заорали гнусавыми голосами.
— Ай-ай-ай! — покрикивал барабанщик.
И в веселом и пропащем дыму казалось все нипочем, все трын-трава… Утлая, легкая лодка весело уносила меня по волнам нарисованного на эстраде зеленого моря, среди желтых и синих лебедей, и хотелось петь, и кричать, и стучать кулаком.
