— Ай, мне все равно. Не думай обо мне, — с какой-то мрачноватой отрешенностью сказал он.
— Не думать о тебе — смешно! А чем бы я тогда занималась? Вот смешно!..
— Я тебя люблю! Я люблю тебя! — громко сказал Таган, совсем не слыша ее слов. — Ни о ком, ни о чем, кроме тебя, не думаю, и ты знай об этом. У меня в жизни — только тебя любить. Не знаю, как сказать, и по-русски не знаю, и по-туркменски… Работу забыть могу, родных забыть. Будто грех на себя взял и… не знаю, как сказать! — Он не смотрел и не касался ее, как виноватый сидел поодаль, странно вытянув шею.
— Как сказать? А вот и сказано, Таган… А мне, разве мне легче? — Ольга повернулась к нему лицом. — Оба мы глупые-преглупые, я и совсем глупая, такой еще и не найдешь, так далеко от дома, так далеко… — бессвязно и еле внятно повторяла она, и Таган даже не заметил, когда она умолкла.
Было тихо, прошло неизвестно сколько времени. Ольга упала на песок и заплакала. Сквозь всхлипывания прорывались слова: должно быть, мать и отца призывала на помощь, и это становилось тягостным.
Никто не слышал и не видел их. Таган на коленях подполз, бережно отнял от песка ее голову, прижался к лицу, стал целовать, не помня себя.
— Прости, пожалуйста, прости, — сказал наконец Таган и, сильно оттолкнувшись руками, вскочил, а она ещё сидела несколько минут, лишь изредка печально, совсем по-бабьи, качала головой.
— Вот тебе и заговорщики…
Сколько они здесь — час или три час? Майский день еще не кончился. Солнце пекло вовсю с той стороны, куда бежал поток, рябивший в глазах.
Таган нарвал жесткой травы, и, стоя на траве у берега, они долго умывались. Изредка по воде доносился машинный гул, объездчики запускали мотор.
— Нас там ругают, — сказала Ольга.
— Пусть. Зачем о них думать? — ответил Таган. — Я буду думать только о тебе. Помнишь, из театра ночью по снегу шли? Я тогда хотел сказать все, а потом — в поезде и дома — ругал себя за то, что не сказал.
— Ну тебя! Скажи, кто у нас будет на свадьбе?
— Много или мало назвать?
— Много.
— Во-первых, все самые лучшие люди. Во-вторых, остальной мир: звезды, птицы, дедушкины кони, ну и конечно, белые верблюдицы под ковровыми попонами. И семь «чах-пахов». Ты не против «чах-пахов»? Ты уже причесалась?
— И я так думала, не веришь? Честное слово! — уверяла Ольга.
— И реки. Самодельные реки. Вот как эта. И которые еще краше и сильнее ее. Какие ты захочешь. Когда реки будут петь, ну, в честь этого… не все поймут, а мы с тобой поймем, вот как сейчас я понимаю ее язык. Я болтаю чепуху, не сердись, пожалуйста. Тебе не холодно? Прости, тебе не жарко?
— Поцелуй меня, и нам надо торопиться. Ой, нас ругают! Идем, идем! Видишь, я оцарапала руку. Мы претворимся: упали с мотоцикла.
— Мотоцикл буксовал на повороте, застрял в песке, мы едва вытащили несчастную Мередкину машину. Черт побери этот Мередкин мотоцикл, хоть он, я уверен, ничем не хуже ахалтекинской лошади. Все-таки черт побери его, правда! Я б закинул его в канал, жаль только… он счастливый!
Их никто не ждал, и о них никто не тревожился. Тревога была по иному поводу. Со Скобелевым беда: опять у него сердечный приступ; уже отправили в город. На полуглиссере с больным послали провожатую — медсестру из поселка.
Печальная новость. Ольга не удержалась — сразу в слезы. Ей самой надо бы ехать с Сергеем Романовичем, ведь в городе у него нет близких. Каратаев возразил, что все равно больной не согласился бы: «Лугина в какой-то мере заменит меня», — это его собственные слова. Кстати, Сергей Романович отверг и других, желавших ехать и помогать ему. Состояние же у старика в самом деле неважное, но — и не подступись, добавил Каратаев. Горе с такими рыцарями, бравируют самообладанием.
Девочки обрадовались возвращению Ольги, одолевают вопросами: куда ездила, чем оцарапала руку? Действительно, выше локтя красовалась ярчайшая полоса, и, кажется, даже кровь сочилась. Надо было обманывать маленьких подружек: на крутом повороте упала с мотоцикла и содрала кожу о корень колючки. Это еще что: едва в канал не свалилась!
На кошме дремал Николай Тимофеевич, а рядом мужчины философствовали за зеленым чаем. Молодежь близ котла образовала свой кружок. Каратаев установил лимит на вино, бочонок держал при себе, но ребята изыскали резерв — просто-напросто вытащили из куста сумку железнодорожников. Таган подозвал Костромского, сказал ему:
— Лева, за мной долг. Я нехорошо поступил, прости… Можешь простить меня?
— Ерунда, ерунда, — замахал руками Костромской. — А вообще-то, знаешь, я ведь не персидская княжна.
— Вот именно. И я хочу снять с себя вину, — заявил Таган. — Ты мог бы сейчас, при всех, скинуть меня в воду? Правда, Лева: хочешь, позовем людей? Согласен?
— Чудак человек! Помимо всего прочего, при своем весе мне ни за что не поднять этот центнер. — Костромской дерзко ткнул Тагана кулаком в грудь.
— Не обязательно поднимать, толкнуть вот так, в одежде, с документами в кармане, — держался Таган своей ереси.
— Нет и нет! Инцидент исчерпан.
— Тогда мировую, идет? Мир на вечные времена!
К ним подсел младший Мурадов, беседовали втроем. Старший заметил самокритично: сегодня он так бессовестно вел себя, но пусть ребята поймут: бывают дни, бывают в жизни обстоятельства.
— Смертельные! — уточнил Лева и попал в точку.
— Молодец, — польстил ему Таган и отправился к философствующим на кошме под саксауловым кустом.
— Н-да, — вздохнул Каратаев и сощурился устало, не глядя ни на кого. — Такие солдаты на поле боя… не то что наш брат. Вот так дойдешь до точки, и хоть с обрыва — в омут головой…
— Ого! В омут головой — это неплохо! Это цирк! А впрочем, цирковые номера сегодня, кажется, уже были. — Назаров метнул взгляд в сторону Тагана; тот пропустил насмешку мимо ушей, он явно намеревался возразить своему учителю.
— Время, что ли, такое: в жар и в холод тебя бросает, — угрюмо философствовал Каратаев. — Вроде бы хозяин эпохи, открыватель вселенной, а вдруг в собственном доме словно без прописки, словно без адреса оказываешься.
— Вы на редкость удачно выразились — адрес! — обрадовался, точно находке, Таган. — В нем-то и суть. Полным-полно их, всевозможных адресов, но есть главный — адрес времени. Завладели им — и прекрасно! Но как прописываемся мы в своем, нам отведенном времени, вот в чем суть.
— Хов, Мухаммед, гляди, как ребята закручивают, — заметил секретарю райкома старик Мергенов. Он встряхнул при этом рукавами халата и добавил: — Только неловко малость; о самом-то главном не стоит кричать. Так нас учили.
— Почему же, если мысль стоящая… — рассудил Назаров и, не желая углубляться в полемику, внес предложение продолжить разговор на обратном пути.
Объявлено: через полчаса все отчаливают в поселок. Засветло надо прибраться, а завтра с рассветом снова замеры и ходьба по дамбам.
Таган, издали глядел на Ольгу, и мысли роились у него в голове. О ней и об ашхабадской квартире, о новых плотинах на Аму-Дарье и почему-то об Айнабат, которую следовало сегодня привезти сюда, хотя это вовсе и не Таганова забота.
Джар — степной овраг, прорытый паводком.
Меджевур — хранитесь святых мест.
Башлык — председатель.
Мазар — кладбище.
Тунче — жестяной кувшинчик-кипятильник.
Хыдыр Ильяс — Илья-пророк.
Хошар — общественные работы на оросительных каналах.
Чарыки — грубая крестьянская обувь из сыромятной кожи.
Нер — порода верблюдов.
Ага — старший.
