Ей стало неловко, что она так разоткровенничалась с незнакомыми людьми, потому что вдруг бодрым голосом заключила:
— Но мы все равно счастливы. Да, счастливы!
— Сбегай возьми в автобусе из моего портфеля две баночки икры и шоколад, — попросил меня Аслан Георгиевич П, посмотрев на Рози и ее сына, неопределенно произнес: — Да…
Начались танцы — вперемежку итальянские, русские, осетинские. Огненная тарантелла, симд… А потом, взявшись за руки и образовав круг, не очень слаженно, но самозабвенно пели песни.
Синьор Чака уже в который раз приглашал садиться в автобус, напоминая, что можно опоздать на самолет, — наверняка уже идет регистрация. Но итальянцы удерживали артистов, да и нам не хотелось прощаться.
Аслан Геогиевич, к которому уже непосредственно обратился синьор Чака, удивленно уставился на высокого мужчину в черной куртке, с которым он, дружески обнявшись за плечи, весело распевал песни, потому что итальянец вдруг убрал руки и, смутившись, отстранился. Лицо его выражало изумление и растерянность.
— Ты что?! — спросил его по-русски Аслан Георгиевич.
Испуганно глядя на него, итальянец что-то пробормотал.
— Он просит прощения, — перевел Виктор. — Он не знал, что вы… министр, иначе не посмел бы класть руку вам на плечо. Я ж, говорит, рабочий, а так повел себя с министром…
— Вот оно что! — рассмеялся Аслан Георгиевич и, обняв оцепеневшего итальянца, пошутил: — Но для тебя ж я не министр!
И тут итальянец взмахнул рукой и громко что-то прокричал, вызвав взрыв аплодисментов.
— Что он сказал?
— Что скоро и у них в Италии будут такие министры, с которыми можно будет вот так же в обнимку стоять и петь! — перевел Виктор слова рабочего.
… Внизу мелькали разбитые на аккуратные квадраты участки земли. «Боинг» набирал высоту. Рядом слегка похрапывал Алан, а я вспоминал последние минуты прощания с рабочими и размышлял о том, что если людей тянет друг к другу, расстояния в тысячи километров не помеха. Можно, можно дружить и понимать других…
И еще думал о том, как тесен земной шар. Вот только распрощались с итальянцами и уже приближаемся к Германии. Ансамблю предстояло гастролировать в ФРГ, на земле Гессена, а потом и в Мюнхене. В родном городе Эльзы… А что, если она узнает и придет на концерт? Что будет? Я боялся этой встречи и жаждал ее… Вот так: существует себе спокойно человек, кажется, что он волен жить, как ему заблагорассудится, и вдруг выясняется, что не только от него самого зависит личная судьба, но и от прошлого; оказывается, и я причастен к тому, что происходило много лет назад, и мне приходится считаться с этим. И тут уж ничего не поделаешь.
«Боинг» пошел на посадку. Махину стало качать, резко бросать вверх-вниз, вправо-влево.
— Сколько раз летал на аэробусе, но ничего подобного не испытывал, — удивленно покачал головой Аслан Георгиевич. — А ведь класс машин у «Ил-86» и «Боинга» один и тот же.
Аэропорт Франкфурта-на-Майне поразил воображение не только размерами и длиной полос. Здесь было предусмотрено все вплоть до мелочей для удобства пассажиров. Из салона самолета мы напрямик попали в аэровокзал, который был так напичкан эскалаторами, что, казалось, не придется делать и шага, — они доставят тебя и к автобусу.
Представители фирмы, с которой Министерством культуры СССР был подписан контракт о гастролях, а также члены правления общества «ФРГ-СССР» чинно и торжественно приветствовали артистов, вручили каждому по букетику из трех роз и пригласили к автобусу, который и своими размерами и комфортабельностью превосходил все, на которых ансамблю когда-либо приходилось ездить.
— Кондишн, два холодильника, — охотно сообщила фрау Тишман, женщина внушительных размеров.
Ребята привычно не занимали первые сиденья, оставляя их Аслану Георгиевичу, переводчику и представителям немецкой стороны.
Но фрау Тишман обратилась к министру:
— Хозяйка фирмы «Линдекс» хотела встретить вас в аэропорту, но позавчера случилась беда: она сломала ногу. Ее коттедж несколько в стороне от нашего маршрута, но пока ансамбль будет устраиваться в отеле и ужинать, мы навестим фрау Дитрих, если вы не возражаете.
— Что вы! Конечно не возражаю…
— Помимо переводчика можете взять с собой кого-нибудь из танцоров, — милостиво разрешила фрау.
«Счастливчиком» оказался я.
— Пора в путь, — нетерпеливо заявила фрау Тишман. — Хозяйка фирмы заждалась нас.
— Хорошо, я только посмотрю, как устроились ребята, — сказал Аслан Георгиевич — Ну что вы! — несколько обиженным тоном ответила фрау Тишман. — Фирмой все предусмотрено. Мест в автобусе точно по количеству людей в ансамбле и сопровождающих. Личные вещи и костюмы уже загружают. В отеле готов ужин. Время рассчитано до минуты, так что для беспокойства нет оснований.
— Я не беспокоюсь, — улыбнулся Аслан Георгиевич, направляясь к автобусу. — Привычка у меня такая, проверить, все ли на месте.
Слова министра совершенно озадачили фрау Тишман. Все ли на месте… Неужели может быть иначе?
— Ну держись, Казбек… — весело протянул Алан, и дружный хохот покрыл его слова: всем было хорошо известно, как любит поспать Казбек.
Мы направились к автомобилю мимо двух мужчин лет под сорок — оба крепкие, с широкими плечами, оба с тяжелым взглядом, они изучающе смотрели на нас. Стоя возле белого лимузина, они ждали, когда Аслан Георгиевич, фрау Тишман, Виктор и я усядемся в «Вольво». Решив, что они тоже представители фирмы или общества «ФРГ-СССР», Аслан Георгиевич доброжелательно кивнул им и намеревался пожать им руки, чем привел в замешательство мужчин, и они точно по команде отвернулись в сторону. Фрау Тишман торопливо встала между ними, взяла под руку Аслана Георгиевича и потянула к машине:
— Фрау Дитрих ждет нас.
Охрана? — гадал я, глядя на крепышей. Но зачем? Неужели ансамблю что-то угрожает? Или пригласили на всякий случай? Мелькнуло еще одно предположение: спецслужба, но я отбросил его, не желая верить, что можно так открыто заниматься постыдными делами.
«Вольво» с места взял большую скорость, следом — я это видел в зеркало — рванула и белая машина с двумя мужчинами. Когда свернули с трассы к двухэтажному коттеджу, утопающему в зелени, лимузин последовал за нами. Автомобили замерли перед лужайкой, за которой раскинулся широкий, яркий и аккуратно ухоженный цветник.
Фрау Тишман приглашающим жестом позвала нас:
— Битте!
Она сказала, что хозяйке за семьдесят, но каково же было наше изумление, когда мы увидели полулежащую на диване моложавую даму с живыми, блестящими глазами. Она пожала нам руки и с акцентом, но бойко, чересчур правильным русским языком приветствовала нас:
— Добро пожаловать на нашу многострадальную землю. Синьор Чака говорил мне, что ансамбль — настоящее чудо. Я очень сожалею, что не смогу убедиться в этом воочию, — и она грустно показала на ногу в гипсе. — Вот, умудрилась перед самым вашим приездом. Не знаю, что и будет, заживет ли. — Она махнула рукой: — Кость у меня старая, хрупкая, и вообще я сама уже жуткая Баба-Яга… — Это было кокетство. Она явно напрашивалась на комплимент, и когда Аслан Георгиевич запротестовал, сказав, что хозяйка фирмы не одной молодой женщине может дать фору, она, запрокинув голову, рассмеялась, очень довольная.
— И по-русски вы говорите, будто родились на Волге, — добавил Аслан Георгиевич.
— Не на Волге, — уточнила она. — В Латвии, в Риге. Да, да, я родом оттуда. И зовут меня Елизавета Фридриховна. Так по-русски и обращайтесь ко мне. Я не только местом рождения связана с вашей страной. У меня двое сыновей, так вот один проживает… где вы думаете? — и, не дождавшись ответа, выпалила: — В Москве! И женат знаете на ком? — она назвала известную актрису. — Да, да, она моя невестка. Тут у нас с сыном вкусы совершенно совпали. — Она опять засмеялась. — Дело в том, что я обожаю ваши театры. Отправляясь в Москву, я заранее расписываю каждый вечер, отдаю их театрам. Я видела все спектакли, поставленные в вашей столице. И если я уж и вправду неплохо выгляжу, то только потому, что московский театр меня взбадривает и молодит. После спектакля я чувствую прилив сил, душевный подъем. Ах, как я скучаю по театру!
— И у вас немало театров…
— Это так, да не совсем, — мягко возразила она. — У нас ставят прекрасные спектакли. Но есть и убогие, примитивные, где на сцену выносят действа, о которых в приличном обществе не говорят. Это скверно! Вам не понять, как становится тяжело на душе, когда в театре, в кино, по телевидению, в прессе — везде жестокость и секс, неприкрытый, грязный. Невольно думаешь: зачем тогда жить? Зачем мечтать, если все в человеке грязно? Видя преступника, вы говорите о нем, как об уроде, который исключение среди людей, а у нас тебя постараются убедить, что ты такой же. В соответствующей ситуации и ты поступил бы так же преступно. — Она картинно покачала головой, словно отгоняя дурные видения, и заулыбалась: — Ну, хватит об этом! Сейчас разговор о вас, о вашем театре, о вашем искусстве.
