Георгий Черчесов - Отзвук

Артисты ансамбля с нетерпением поглядывали на вход, ожидая появления Эльзы. Цепочка проходящих в салон пассажиров редела, и, наконец, вовсе иссякла. Все. Надежды больше не осталось…

Теперь ребята старались не смотреть в мою сторону. Я чувствовал, что побледнел и уставился глазами в потолок, дав себе слово, что больше не взгляну на незанятое место. Как-то я выгляжу в глазах артистов? Наверное, они думают, что Эльза подшутила надо мной. Эльза, Эльза, неужели я не разглядел тебя, и ты так зла? Неужели не понимаешь, в какое положение поставила меня? Если передумала, то почему не позвонила в отель, не предупредила? Я бы с утра не сиял, как медная пуговица! Представляю, каким болваном выглядел… Как же ты могла так поступить?..

Люк задраили. Самолет вздрогнул и медленно поплыл по бетонной дорожке на привязи у машины-малютки, которая рядом с огромным лайнером казалась еще меньше, чем была.

Кто-то тронул меня за плечо. Аслан Георгиевич.

— Ты вот что, парень… Не надо сгоряча делать какие-то выводы. Без причины она не могла не приехать. Сергей Сергеевич, ну, тот, из посольства, постарается уточнить… — и, помолчав, добавил: — Чует мое сердце, виноват этот гусь, как ты его назвал? Кофман?

К Аслану Георгиевичу поспешила стюардесса, настойчиво повторяя одну и ту же фразу, и, взяв под локоть, отвела назад, к его месту.

«Боинг» разбежался по длинной, сверкающей под солнцем бетонированной полосе и оторвался от земли. Через минуту он врезался в океанскую ширь облаков и, разрывая их, цепляя крыльями белоснежные лоскутки, взял курс на Москву…

Удушливо вязкая, белесая муть курилась за иллюминатором, обволакивая охваченный мелкой дрожью лайнер. В глухом, надсадном рокоте работающего на пределе реактивного двигателя слышалась скрытая угроза… В сердце вползло отчаяние, пугая и лишая воли. Я чувствовал себя жалкой песчинкой, совершенно беззащитной в жестоком мире, где нет места счастью, где судьбами людей играют невидимые и таинственные силы, часто в угоду призрачным идеям и амбициозным устремлениям.

Душу обжег полыхающий взрыв негодования: я не желаю, чтобы кто-то решал за меня, вместо меня, что для меня хорошо и что плохо! Хочу, чтобы мое будущее принадлежало только мне и зависело от меня. Почему кто-то должен управлять моей судьбой? Я такого права никому, — кем бы он ни был, и где бы он ни жил, — не давал и не намерен давать! Желаю жить сам, своим умом, своими чувствами!

Я смотрел в иллюминатор, дымившийся светлой пеленой и покоем. Небо нахально лгало: в нем не было ни искалеченной судьбы матери и отца, ни отзвука пронзившей меня боли, в нем вообще не было памяти. Но в нем не было и границ. Не желая высвечивать правду, оно спасалось туманом. Его не пересилишь, думал я, не перекричишь. В этом тумане увязнет всякий крик.

Словно в оправдание небо что-то шептало о вечности, но и тут лгало — ведь что такое вечность и зачем она, если в ней сплошная боль…

Я прикрыл глаза и слушал, как самолет упрямо продирался сквозь облака…

1987 год

Мальчик, парень.