Датико Беришвили, который жил на первом этаже, между прочим, заметил: «Говоря по правде, я еще не разобрался, которая умерла — Нуца или Нато?» Кое-кто хихикнул по поводу его непонятливости, но весельчаков тотчас же урезонили. Датико все равно настаивал на своем, — не знаю, и все тут! «Как же не знаешь, — втолковывали ему, — когда мы пришли, Нато кинулась к нам со слезами и сообщила, что Нуца, Нуца умерла!» На это Датико Беришвили отвечал, она, наверно, так сказала в страхе, чтобы мы не подумали, что она сама умерла. Здесь некоторые опять тихонько засмеялись. Но смех сразу же пресекся, видно, соседи заметили Луку прежде, чем он успел повернуть голову и посмотреть в глаза людям, так свято чтущим традиции; теперь в этих глазах нельзя было прочесть ничего, кроме искреннего сочувствия.
В тот же вечер нагрянули родственники. Из этой родни Лука почти никого не знал. Они, едва успев появиться, деловито засуетились, тотчас составили текст телеграмм и отправили человека на почту, чтобы сообщить родным и близким, живущим за пределами Тбилиси, о смерти тети Нуцы.
Зря они старались, всего каких-нибудь пять человек приехали из деревни. Из этих пятерых только один верзила убивался — румяный, лысый дядька. Едва ступив во двор, он завопил отчаянным голосом: горе мне, сестра, что ты наделала, почему погубила нас! — при этом слезы у него лились градом. А ночью, когда он стал прикуривать от свечи, горевшей на гробе, и получил за это выговор: что, мол, ты делаешь, Поликарпе, где это слыхано, от святой свечи прикуривать?! — Поликарпе взъерепенился:
— Только не внушайте мне, что и я должен вслед за этой дряхлой старушонкой в землю сойти! Подумаешь, Нуца, — сейчас молодые ребята, кровь с молоком, на вовне погибают!
— Но ты же сам недавно вопил не своим голосом: почему ты нас погубила, на кого ты нас покинула?! — насмешливо передразнил дотошный родственник.
— Ради бога, оставь меня в покое! И не учи взрослого человека, как себя вести. Уж как-нибудь пять десятков родственников я похоронил, если не больше! — не успокаивался почтенный Поликарпе.
Андукапар почти не выходил из своей комнаты. Луке он предложил ночевать у него, пока тетю не похоронят. Другие посоветовали то же самое, и Лука три ночи проспал у Андукапара. Точнее, не проспал, а прободрствовал, ибо сон бежал от него. Если ему и удавалось ненадолго задремать, то перед глазами сразу вставал военный лагерь отца, как будто он вел коней на реку, или — еще того хуже — мерещилась Мтвариса. Чаще снилась Мтвариса, на лице у нее играла странная улыбка, одновременно выражавшая и радость, и печаль, как будто боль приносила ей и муку, и наслаждение.
Из школьных товарищей его навещали только Мито и Маико. Видимо, остальные не знали о смерти детушки, а некоторых, возможно, просто не было в городе. Мито и Маико приходили каждый вечер и оставались допоздна. Они сидели на балконе, особенно ярко освещенном в честь скорбного события. С балкона добрая половина Тбилиси открывалась как на ладони: слева старый Мухранский мост, за мостом — Метехи, вверху Нарикала, и над всем этим возвышалась Мтацминда. Справа тоже виднелся старый мост (мостов этих уже не существует, вместо них построены новые, современные), повыше — дома на Пикрис-Гора, вдали — склоны Триалетского хребта. С балкона виден был также купол бездействующей церкви, во дворе которой жила Маико.
Все темы для разговора они исчерпали в первый же день и большую часть времени проводили в молчании, но Лука даже в этом молчаливом сидении с друзьями находил облегчение, ибо похоронные хлопоты, нервная, нескончаемая суета и беготня раздражали и угнетали его. Среди множества родственников не нашлось и двух, сходившихся в мнении по поводу похорон. Каждый настаивал на своем, причем каждый подтверждал свою точку зрения следующими словами: мы, грузины, испокон веков так хороним своих покойников, а если вы придумали новые правила, так не скрывайте этого от нас. Ответ, конечно, тоже не запаздывал: я сам грузин, дорогой, и, бога ради, не учи меня, как хоронить людей! — возражал почтенный Поликарпе, тот самый, который прикуривал от свечи, горевшей на гробе.
Беседы школьных друзей ограничивались школой. Они были растеряны и не знали, как освоятся с новым зданием, с новыми классами. Особенно взволновало их сообщение Мито.
— Я точно знаю, — сказал Мито, — что всех нас распределят по разным школам, в зависимости от местожительства. Об этом нам объявят двадцатого сентября.
Сообщение Мито походило на правду, и Лука с Манко сразу ему поверили. Их пугала новая, незнакомая обстановка, хотя в ней и была некоторая привлекательность, именно потому, что она была новой и незнакомой.
Потом Мито и Маико собирались уходить. Все втроем спускались по лестнице, Лука провожал их до ворот. Накануне похорон Мито ушел чуть пораньше.
— Завтра утром мой старший брат уходит на фронт, и мне что-то не по себе, — сказал Мито.
Маико осталась.
Панихида закончилась. Музыканты с удивительным проворством сложили свои инструменты в футляры и почти бегом спустились по лестнице. Так же бегом пересекли они двор. Люди тоже стали расходиться. Постепенно просочились с балкона на нижний этаж, затем во двор, откуда каждый пошел своей дорогой. А в комнате наиболее близкие родственники все еще сидели по обе стороны гроба на стульях, поставленных вдоль стен. Остальные толпились в галерее и обсуждали планы на завтрашний день.
Маико придвинула стул к перилам и сидела молча. Лука, который до тех пор стоял весь напряженный, немного успокоился, когда умолкла траурная музыка, женский плач, крики и причитания, но теперь он не мог найти себе места. Ходил взад-вперед по балкону, заглядывал в комнату и возвращался назад.
— Лука! — позвала Маико.
Лука подошел к перилам и сел на стул.
— Ты устал?
— Нет.
— У тебя такой утомленный вид.
— Не знаю, может, и устал… Я ничего не чувствую.
Фуникулер был освещен. По склону Мтацминды навстречу друг другу ползли два вагона — один вниз, другой вверх. Ползли по одной линии, медленно, незаметно сближаясь.
— Отсюда, оказывается, и купол нашей церкви виден, — сказала Маико.
— Да, виден, — поспешил согласиться Лука.
— Знаешь, что сейчас в этой церкви?
— Нет, не знаю.
— Склад.
— Какой?
— Декораций.
— Каких декораций?
— Там хранятся оперные декорации. Наш сосед-пенсионер раньше играл в оперном оркестре на доли[11] — аккомпанировал грузинским танцам, назубок знает, какие декорации к какой опере. Только затарахтит машина, а он громко объявляет: «Аиду» привезли, а это «Кармен», а вот это — «Абесалом и Этери».
Вагоны, казалось, бесконечно долго ползли друг другу навстречу, один сверху вниз, другой снизу вверх, медленно, незаметно приближались друг к другу.
— А ты ходишь в оперу, Лука?
— Редко.
— А я почти каждое воскресенье.
— Молодец!
— Смеешься?
— И не думаю.
Лука и в самом деле не думал смеяться над Маико, У него безотчетно вырвалось это слово. Но оно, судя по всему, испортило ей настроение. Маико съежилась на стуле в углу балкона, и без того худенькая, стала еще меньше.
А вагоны все ползли, постепенно сближаясь, а сблизившись, разошлись, разминулись и снова двинулись по одной линии, медленно отдаляясь друг от друга, так же незаметно, как совсем недавно сближались.
— Я пойду.
— Что ты сказала?
— Ничего. Мне надо идти. — Маико встала, поправляя подол платья.
— Как хочешь. Но ты могла бы еще немного посидеть.
— Нет, я пойду.
— Хорошо.
Они вместе пошли по балкону и спустились по деревянной лестнице. Маико слишком быстро сбегала по ступенькам, и Лука предупредил ее, что перила расшатаны. Ступеньки кончались почти у самого барьера первого этажа, и там же, слева, начиналась другая лестница, которая соединяла первый этаж с двором. Но перила первого этажа были не так уж расшатаны, чтобы кто-нибудь мог свалить их одним махом, а тем более Маико. Маико, совсем не прикасаясь к перилам, свернула влево и так же быстро сбежала по другой лестнице во двор.
Обиделась, подумал Лука, наверно заметила, что я невнимательно ее слушал. И дались ему, в самом деле, эти вагончики, как будто в первый раз фуникулер увидел! Но в том-то как раз и дело, что еще малышом, едва научившись различать предметы, он только и делал, что с балкона глядел на Мтацминду, и настолько привык ко всему, что ничего не замечал. Если он и взглядывал туда иной раз, то это был скользящий, поверхностный взгляд, словно тень облака, мелькнувшая по склону.
Маико и Лука прошли через деревянные ворота и очутились на улице. В окнах уже горел свет. В ста шагах, на телеграфном столбе, мерцала электрическая лампочка, но, несмотря на это, было довольно темно.
