Илья не мог понять, почему Кулица, в житейских делах женщина опытная, приготовила для влюбленных две постели, тогда как им с лихвой хватило бы и одной. К тому же их разделяла стена. Или Кулица сделала это по ошибке? Или она строго соблюдала черкесский обычай? Видно, в предсвадебных делах у черкесов был свой обычай, а у казаков свой. Всем же ясно, что молодые люди переплыли Кубань и явились в аул не ради того, чтобы Илья остался один в пахнущей дымом кунацкой. Илью и Стешу привела сюда любовь, чистая, светлая, какая бывает лишь один раз в жизни. А любовь — это тоже ни для кого не секрет — нуждается в уединении и близости. А тут стена и две постели? Что Кулица, собственно, хотела этим сказать? Ложись, Илья, в кунацкой и мечтай? А кому нужны эти мечтания?
Не найдя ответа, Илья растянулся на бурке, сено под ним шуршало. Он смотрел на чуточку серевшие оконца и не разумом, а сердцем понимал, что и Стеша там, за стеной, тоже не спала. И, может, она с замиранием сердца ждала, что вот откроется дверь и войдет Илья, приблизится к ней и скажет: «Милая Стеша, не могу без тебя…» И ему почудился голос Стеши: «Илюша, не надо… Иди в свою кунацкую и спи… Ладно, Илюша?» Ее голос, он не мог ошибиться. «Спи, Илюша, завтра нам рано вставать… И не надо нарушать черкесский обычай… Мы тут гости…»
Мысленно Илья и подходил к Стеше, и обнимал ее, и говорил ей такие слова, какие она еще никогда не слышала, а встать не решался. Не решался потому, что был счастлив, и то хорошее, сладкое чувство, которое явилось к нему, когда он открыл чулан и обнял Стешу, не покидало его ни в лесу возле родника, ни во время танца, ни теперь, когда он лежал на сене, и ему хотелось, чтобы это чувство длилось вечно. «Илюша… Не надо, не подходи… Иди в свою кунацкую и спи… Мы тут гости». Как же это случилось? И не хотел, а встал? Илья тихонько вышел из кунацкой. За дверью в темноте заметил двух парней с ружьями. Что это? Неужели стража? Ну и чудак Хусин! Стражу придумал! Парни с ружьями, увидев Илью, отошли к воротам. Илья курил, а они стояли там… Вернулся в кунацкую и лег на шуршащее сено. Думал о Стеше: спит ли она или не спит, — и почему-то рядом со Стешей ставил Кулицу, Хусина, Лейлу, этих парней с ружьями — какие, оказывается, душевные люди живут в ауле Псауче Дахе!
И опять Илья мысленно подходил к Стеше, мысленно обнимал, говорил ласковые слова. И снова не то чудилось ему, не то он слышал ее голос, и она говорила ему, чтобы он спокойно спал и чтобы к ней не приходил. А Илья не мог спать спокойно. Вставал и выходил из кунацкой. Стоял, смотрел на парней с ружьями, курил…
Стоял, курил и мечтал. Стража с ружьями то приближалась, то удалялась. Парни не могли понять, почему Илья стоял возле дверей, а спросить не решались. Двор давно опустел. Тишина плыла над аулом. Только где-то и темноте еще таял голосок гармошки. Илье хотелось, чтобы ночь была месячная, чтобы на окнах играли причудливые блики. Но луна, как на беду, не гуляла по небу. Ночь выдалась не то чтобы темная, а до невероятности черная, чернее сажи, летом такие ноченьки бывают только на юге и только в горах. И когда Илья, затоптав папиросу, ушел в кунацкую, густая, как растопленная смола, темень еще усерднее укрыла аул., Ночь как бы говорила: не в том суть, приготовила Кулица одну или две постели, а в том, чтобы понадежнее укрыть жениха и невесту от погони. Так что не будем ни в чем упрекать ни Илью и Стешу, ни Кулицу, а тихонько уйдем со двора и по старому русскому обычаю пожелаем влюбленным беглецам спокойной ночи. И пусть они спят и уважают обычай горцев, и пусть не сегодня, а завтра вдоволь насладятся своим большим счастьем, и пусть продолжится род кубанских казаков…
Всему начало здесь, в краю моем родимом!..
Н. А. Некрасов
История казачьего рода Голубковых уходит в глубину прошлого века. Станица Трактовая в то время именовалась крепостью. По всей линии казачьих укреплений, как предвестницы теперешних телевизионных мачт, от холма к холму убегали сигнальные вышки, сорочьими гнездами маячили на них пропитанные дегтем жгуты. Тогда-то в Трактовую и прибыла на бричках с семьями и небогатым домашним скарбом рота суворовских солдат. Предписание на имя атамана Трактовой есаула Чепцова Анисима гласило, что за особые заслуги перед царем и отечеством рота приписана к Кубанскому Казачьему Войску и направлена в крепость Трактовую на поселение.
Подслеповатый, узколобый писарь Осип Мартыненков стоял перед атаманом и, развернув толстую, прошитую и просургученную книгу, нараспев читал:
— «Корнейцов Петр, сапожник. Кондратов Иван, шорник. Слесаренков Кузьма, колесник. Горбаченков Антон, охотник-зверолов».
Атаман Чепцов, в белой парадной черкеске, туго затянутой пояском с густым набором черненого серебра, утвердительно кивал, щурился и покусывал тонкий ус, Остановил писаря и сказал:
— А что? Молодцы ребята! И живое дело имеют в руках, и воины храбрые, и прозвища носят настоящие, как у казаков.
Следуем заметить: есаул Чепцов был убежден, что только те фамилии нужно считать, как он говорил, «беспрекословно казачьими», которые оканчивались на «ов». Поэтому, когда писарь, шмыгнув простуженным носом, пропел: «Следующий по реестру Голуб Аверьян, коваль…», атаман усмехнулся, перестал щуриться и покусывать ус.
— Это что еще за птица — Голуб? — спросил он строго. — Мартыненков Осип, ты правильно прочитал?
— В точности по написанному, Анисим Лукич, — ответил писарь, вытягиваясь. — Как есть в книге, буква в букву…
— Тогда поясни мне, Мартыненков Осип, почему у того коваля такое обрубленное прозвище?
— Не могу знать, Анисим Лукич! Таким куцеватым оно означено в реестре…
— Кликнуть сюда коваля!
Приказ был тотчас исполнен. Новоявленный казак Аверьян Голуб, немолодой, статный, улыбчивый, как девушка, молодцом вытянулся перед атаманом. На нем была старенькая, с чужого плеча черкеска. Белесый чуб веселым петухом торчал из-под кубанки. В его глазах, синих как небо, и на обветренных губах порхала улыбка, и удержать ее и не рассмеяться у Аверьяна не было сил.
— Что так весел, казак? — спросил атаман, меряя взглядом Аверьяна.
— Местность здешняя радует, вашблгррр! — четко ответил Аверьян. — Куда ни кинь взор, повсюду благодать-то какая!.. И вода шумит, беснуется, и снеговые горы завсегда перед очами… Так что сильно радуюсь…
— Хорошо, хорошо, что радуешься, — перебил атаман. — Местность наша, верно, и для души и для глаза… Откуда родом?
— Из-под Изюма! Сын Спиридона Голуба…
— Хохол?
— Никак нет, русский!
— Женат?
— Не успел… Служба…
— Женим! — пообещал атаман, щурясь и покусывая ус. — Подберем кубанскую красавицу, и к твоему куцему прозвищу присовокупим недостающие буквы. Грамотный, читать умеешь?
— Никак нет!
— Мартыненков Осип! Присовокупи казаку недостающие буквы и в наглядности, на бумаге покажи, каковы они собой и как их следует выговаривать. — И к Аверьяну: — Отныне и во веки веков ты есть казак Голубков! Понятно?
— Так точно, понятно!
Отсюда и повелись в верховьях Кубани светлочубые, развеселого нрава казаки Голубковы. Пожалуй, и в наши дни не найти станицу или хутор — от Беломечетинской до Сторожевой и Преградной, — где не жил бы дальний отпрыск Аверьяна. В разросшемся родословном древе Голубковых больше всего было воинов и хлебопашцев, скотоводов и кузнецов. Только один Голубков, Иван Кузьмич, не был ни воином, ни кузнецом, ни хлебопашцем. Еще в годы коллективизации, как говорили в Трактовой, «Иван быстро, быстро пробрался в начальники» и с той поры до старости так и оставался на руководящих постах.
Лучшим же кузнецом в роду Голубковых считался правнук Аверьяна — Кузьма, отец Ивана. В гражданскую войну Кузьма Голубков служил в отряде Ивана Кочубея, возил на тачанке походную наковальню, походный кузнечный мех, и лучше Кузьмы никто не умел подковать боевого коня. В Трактовую служивый вернулся осенью 1920 года, израненный, больной. Ни подворья, ни хаты — все спалили белые. Жена Фекла с сынишкой ютилась у соседки. Постоял Кузьма, держа на поводу оседланного заморенного коня, посмотрел на пепелище, не зная, что ему делать и как жить. У соседа попросил бричку, снял седло с верхового коня и надел на него хомут. Сложил небогатые пожитки, привезенный с войны кузнечный инструмент, посадил на бричку жену, сына Ивана и поехал по берегу Кубани — верст за десять от Трактовой.
Так на невысоком берегу появился нынешний хутор Прискорбный. Из самана Кузьма сложил хатенку, рядом прилепил пристройку для кузни. Возле порога посадил вербу — на счастье единственному сыну. Шли годы, торопились, и хутор рос, молодел. Потянулись сюда молодые семьи, как птицы на гнездовье, и наковальня во дворе Голубковых звенела и звенела, не умолкая от зари и до зари. Жили новоселы бедно. Из станицы приходили родственники, знакомые. На всем хуторе лежала печать необжитости, неустроенности. Какой-то острослов сказал: «Как же тут люди бедно да прискорбно живут…» И имя Прискорбный прилипло к хутору.
