Раны, полученные в боях, зажили, зарубцевались, а здоровье к Кузьме Голубкову так и не вернулось. Он часто хворал, жаловался на боль в груди и в пояснице, страдал одышкой. Знал, что жить ему осталось мало, и старался обучить подросшего Ивана нехитрому кузнечному ремеслу, чтобы звенел наковальней еще один Голубков. Но не обучил. Не мила Ивану была работа кузнеца. И запах кузнечного дыма был ему противен, и к горну он подходил нехотя, и стучал молотком по наковальне без всякого желания; тянуло парня в Трактовую. Там и клуб, и изба-читальня, и собрания молодежи, и гулянки до утра. Как-то Иван вернулся из станицы поздно ночью. Присел возле больного отца и сказал:
— Батя, а я уже комсомолец…
— Достиг?
— А что? Разве плохо?
— Не плохо, но теперь и совсем кузню бросишь?
— Брошу, батя, — чистосердечно сознался Иван. — Да и на что она мне, ваша кузня? Проживу и без молотка…
— Эх, Иван, Иван, горе мне с тобой! Не так, как хотелось бы, жизнь начинаешь. — Кузьма помолчал, глядя в потолок, и крупные слезы побежали по морщинам. — Может, и проживешь без кузни, а только обидно, сыну… Переведутся в нашем роду ковали…
— О чем печаль! Меня на курсы пошлют.
— Какие такие курсы для тебя подготовили? — поинтересовался отец. — Может, те, где ораторов обучают?
— Вы, батя, все одно не поймете… Культурно-просветительные, вот какие курсы…
— Ой, сыночек, и на что тебе те курсы?! — плача, говорила мать. — Жениться тебе, Ваня, нужно. Батько хворый, да и у меня какое здоровье. Не дай господь, случится что, на кого хозяйство останется?
У Ивана была на примете девушка, Дуся Шаповалова, и родители без особого труда уговорили сына жениться. Сватов послали к богатому трактовскому казаку Шаповалову. Кузьма Голубков в душе опасался: думал, откажет Илья Фомич, не пожелает породниться с кочубеевцем из хутора Прискорбного. Нет, ничего, породнился и свадьбу закатил шумную, крикливую, по всем казачьим правилам — гульбище в станице и на хуторе растянулось на две недели. Без слов согласился, чтобы молодые в церкви не венчались. «Я понимаю, Ваня — комсомолист, пусть и моя Дуня приобщается к его вере… А как же?»
После свадьбы, когда в доме Голубковых появилась чернявая, проворная в работе невестка, Кузьма слег и уже не поднялся. Его похоронили зимой, близ хутора. На завьюженном пригорке вырос первый крест, как когда-то на берегу выросла первая хата. Через год врос в землю и второй крест: от болезни или тоски по мужу умерла Фекла. Без отца Иван ни разу не навестил кузню. Остыло горно, выветрился запах дыма, навсегда смолкла наковальня, а со временем и пристройка развалилась. Не было такого дня, чтобы Иван не уходил в станицу. Какие у него там были дела и заботы, Дуся не знала. После того как родился первенец Антон, Ивана Голубкова послали на курсы в Армавир. Вернулся через шесть месяцев, веселый, помолодевший, похожий на городского парня. Заведовал в Трактовой избой-читальней и домой приходил лишь ночевать. Как-то Дуся пожаловалась, что одной ей трудно управляться и в поле и дома. Иван улыбнулся и сказал:
— Ничего, Дуняша, потерпи малость. Скоро наша жизнь изменится…
В ту весну началась коллективизация, и не Дусина жизнь, а жизнь Ивана, верно, сильно изменилась: она напоминала лодчонку, брошенную в Кубань во время половодья: плыла и плыла лодчонка по быстрине и к прискорбненским берегам так и не причаливала.
Если снова обратиться к метафоре и сравнить жизнь Ивана Голубкова с лодчонкой, когда-то уплывшей по бурунам, то придется сказать: нагулявшись вволю, лодчонка все же вернулась к прискорбненским берегам. Тихо, тихо причалила как раз к тому месту, откуда унесли ее вешние воды в то далекое время. За годы странствий лодчонка и состарилась и поизносилась, так что нынешнего Ивана Голубкова не только хуторяне не узнавали, но даже не могла признать его и Евдокия Ильинична.
В ее хате на лавке сидел, устало горбя спину, человек старый, измученный. Всем своим видом, в изрядно поношенной одежонке, он напоминал нищего. Гимнастерка на нем давно не стирана, воротник смят и расстегнут. Пиджачок побывал и под дождями, и под солнцем и так выцвел, так выгорел, что из синего сделался буро-серым. Брюки засалены на коленях, внизу побиты и пожеваны. Ботинки стоптаны. И не так пугала одежонка, как лицо странника, обсеянное седой щетиной, болезненное, изрезанное морщинами. Пугал взгляд, тоскливый, горестный. Из-под белесых нахмуренных бровей на Евдокию Ильиничну смотрели слезливые, старые глаза. «Кто ты, человек? — думала хозяйка хаты. — И чего ты сюда забрел? Или с дороги сбился и заплутал? Неужели ты и есть Иван Голубков?..»
— Что так глядишь, Дуся? Не признаешь?
— Какой-то ты стал… Иван Кузьмич… какой-то… не пойму…
— Ну, ну, договаривай… Какой же я стал?
— Какой-то тихий да смирный…
— Заметила верно, малость присмирел… Того, прежнего пылу, нету…
— Или хворый, Кузьмич, или приморился?
— Хвораю, но только не телом… Силенка еще имеется, а вот душа что-то прихварывает…
— Отчего же?
— Так… От всего. Рассказывать — песня дюже длинная. А ты чего это меня по отчеству величаешь? Раньше Ваней, Ванюшей звала?
— То раньше…
— Одна в хате? А дети где?
— Разлетелись, как те скворчата.
— Все?
— Илюша остался при мне.
— А Елизавета?
— Тоже выпорхнула.
— Где она зараз?
— Да ты что? Или отчет требуешь?
— А хоть бы и так…
— Опозднился… Да и безотчетна я перед тобой, Кузьмич… И хоть ты недостойный того, чтобы говорить тебе о детях, а я скажу… Как матери, мне приятно сказать, что дети мои без тебя выросли и в люди вышли. Антон в Краснодаре, главарь по строительству. Машина у него легковая, живет хорошо, у людей в почете… Двое детишек — девочка и мальчуган. Внуки растут такие славные… Игнат у чабанов. Полюбилась Игнату степь. Он там, как орел, на просторе… Тоже есть дети — две девочки, близнецы. Ольга — главная по уткам в станице Попутной. Любит свое занятие…
— Замужем Ольга?
— Была…
— Что так?
— А то, Кузьмич, что Ольге достался муженек, как на беду, вроде тебя, шалопая… Дурень дурнем!
— Нашу болячку, Евдокия, не ковыряй.
— И хотелось бы ее не ковырять…
— А где Елизавета? Что делает Илья?
— Тебе-то зачем знать про Лизу и Илюшу? — Строго посмотрела на. Ивана. — Они-то тебе чужие…
— Фамилия у них моя…
— Фамилия — не главное.
— Или трудно сказать?
— Не трудно. Отчего же трудно? — улыбнулась одними глазами. — Елизавета в Ставрополе. Поступила в институт. Бедовая девушка, умница. Был там средь них конкурс. Елизавета всех опередила. Одни пятерки… Лекарем будет.
— Что это потянуло ее к больным?
— Пожелала… И жених у нее есть, — похвасталась мать. — Хусин. Из Псауче Дахе. Вместе в школу ходили, вместе конкурс держали. Хусин тоже ух какой грамотный, бедовый…
— Это что же? За черкеса замуж?
— Черкесы, Кузьмич, люди хорошие… Да и любовь у Хусина и Лизы… Разве против любви можно?
— А Илья? Женился?
— Летом. Степаниду, дочку бригадира, посватал. Зараз Стеша на курсах по молоку. Послали ее в Армавир от Трактовского сырзавода. В институт Стеша не попала, тесновато там. А Илюша с кукурузой управился и поехал на мотоцикле в Армавир жену проведать.
— Так и остался Илья без образования? — Иван помолчал, хмуря брови. — Почему же Маслюков, учитель, не помог сыну?
— Учитель помогал, так что об этом не печалься… Да Илюша и без образования парень хоть куда. — В голосе трудно скрываемая нотка гордости. — Мой Илюша такой башковитый; такой смекалистый по технике, что любую машину оседлает, к делу ее пристроит, и она пойдет как шелковая. И по кузнечному делу мастак, любую вещичку откует… Может, слыхал, Илья на всю Кубань зачинщик! Вызвался один-одинешенек сто гектаров кукурузы посеять и взрастить. Средь людей пошли толки, суды-пересуды, насмешки. Никто не верил. А Илюшка упорный, стоит на своем. И обработал те сто гектаров, и вырастил, и убрал — один, без никого. Машины за людей старались. А какой собрал урожай! Позавидуешь… Как зачинщика Илюшу на сельхозвыставку определили, в Москву. Скоро должон ехать. Туда не всякого, даже образованного, посылают…
— Оно-то так, конечно, бывает, бывает, — согласился Иван. — Но без образования трудно… Ох, как трудно. Я это знаю. Через свою необразованность хлебнул горького через край…
— Как же ты жил-поживал эти годы?
— По-всякому… Колесил по Кубани. Менял должности, как цыган коней. — Усмехнулся невесело. — Сколько их у меня было, тех должностей… Счет потерял!
— Должности менял, а совесть заменил?
— Не можешь, Евдокия, без этого… без подковырки?
