Что бы ни делал Васька, куда бы ни шел, ни ехал — все одно на уме: как же все-таки с Катюхой-то повидаться?
Уж немало деньков с той дождливой памятной ночи минуло, сено косить народ засобирался — еще горячее пора подходит, — а у Васьки так ничего путного и не придумывается. Не пойдешь же к сполошному Прошечке, не скажешь, что на свиданку к дочке его наведался.
К кому другому не сробел бы Васька заглянуть, а этого и крепкие мужики сторонкой обходят — облает ни за что ни про что, еще и по загривку поддаст, и вся недолга.
Делал Прошечка все не так, как прочие. Всю жизнь надрывался над тем, чтобы удивить людей своими хозяйственными делами. И дивил, силясь такое сотворить, чтоб нигде ни у кого ничего подобного и в помине не было.
Новый дом у него получился длинный и низкий, как солдатская казарма, аршин на тридцать в длину. В одном конце — магазин с парадным крылечком и с козырьком над ним. А дальше по всему фасаду пять комнат со сквозным коридором и с одним выходом в конце. К коридору этому со стороны двора во всю длину дома были построены не то чуланы, не то кладовые с отдельными выходами во двор.
Полотна ворот до того грубые и тяжеленные, что даже толстые столбы не выдержали и через месяц покосились.
Зато амбар, поставленный через дорогу, к речке, сотворил он прямо-таки воздушный — двухэтажный, с голубым балконом и полукруглой железной крышей, похожей с торца на шляпу Наполеона. До такого, понятно, никто в хуторе додуматься не мог, чтобы мешки с зерном на второй этаж таскать. У Прошечки это делали работники. Но выше двухэтажного амбара фантазия его, кажется, уже не могла взлететь.
Катюха постоянно возле матери держится да с Серегой, с братишкой своим, забавляется. Все они перед Прошечкой трепещут, а потому Катьке, может быть, легче головой в омут или за Кузьку Палкина замуж выйти, чем при таком родителе оставаться.
По времени все же отважился Васька заглянуть во двор к Прошечке.
Убирали в тот день Рословы накошенный на назьмах бужур. В стожок сметали пыльный колючий бурьян далеко до заката солнышка, и Ваську от всех прочих дел отстранили, поскольку ехать ему сегодня в ночное. Да и некрут ведь он, а некрутам завсегда перед уходом в солдаты поблажка бывает.
Васька прямо от кизяков направился к Прошечкиному двору, но чем ближе подходил, тем заметнее убавлялось в нем смелости.
Отворив калитку и переступив подворотенку, Васька попал в чисто выметенный, свежо побрызганный водой большущий двор. Аккуратным рядком в тени навеса стояло с десяток рыдванов. В углу наособицу красовался ходок, в котором всегда на паре выезжал хозяин. На длинных крюках в дальней стенке против каждого рыдвана висели смазанные дегтем хомуты с постромками. Васька знал, что у Прошечки заведена сбруя на каждого коня и для работы в поле, и для извоза, и выездная — отдельно.
Пристроившись к верстаку возле стенки, Ганька Дьяков, работник, накрашивал зеленой краской граблевища, а головки у всех граблей и зубья были густо просмолены. Такого даже у Кестера в заводе не было, чтоб черенки красить. Здесь и у граблей, и у вил, и у лопат черенки были непременно гладкие, прямые и крашеные.
Хозяин стоял посередине двора в обычном своем наряде, несмотря на лютую июньскую жару.
На стук калитки и на шаги Васькины Прошечка не обернулся, только пошевелил пальцами заложенных за спину рук в черных кожаных перчатках.
— Здравствуй, Прокопий Силыч! — негромко сказал незваный гость, заходя к хозяину сбоку.
Прошечка не ответил: как ястреб за цыпленком, следил он за каждым движением кисти в Ганькиной руке. Васька покашлял в кулак.
— Ну, чего тебе? — враз круто обернулся Прошечка, зло стрельнув снизу вверх серо-синими глазами, недовольный, видимо, тем, что оторвали его от исключительно важного дела.
— Дедушка спросить велел, для наших плотников… — Васька воровски огляделся, не покажется ли во дворе Катька, мигнуть бы ей. — Буравчика полдюймового у вас не найдется?
— Чего ты по углам зыркаешь? Струмент, что ль, там лежит? — и вдруг мягко, вкрадчиво, со сладковатым заискиванием в голосе: — Буравчик, говоришь?.. Пойдем, покажу!
Маленький этот человечек, будто рак клешней, зацепил Васькину руку повыше локтя и стремительно поволок парня к двери одной из многих кладовок. Высоко поднимая ноги в блестящих сапогах с калошами, он словно приплясывал и одновременно шарил рукой у себя под сафьяновым фартуком, доставая из кармана связку ключей. Ткнул Ваську к самой двери, потом оттолкнул от замка, крутанул ключом и растворил дверь.
Васька аж рот приоткрыл от удивления: буравчики, коловороты, сверла, молотки, пилки самых различных форм и размеров лежали аккуратными рядками на полках, пристроенных по всем стенам, как в магазине. Прошечка притянул за рукав опешившего Ваську к той полке, где лежали буравчики, взял один — длинный, с крашеной ручкой — сунул под нос парню.
— Тебе какой? Вот такой?
— Можно и такой, — потянулся было рукой Васька.
Но Прошечка, как фокусник, крутанув перед Васькой инструментом, бережно, будто хрустальный, водрузил на прежнее место.
— А может, вот такой лучше? — взял он буравчик покороче, тоже полдюймовый. — Тебе чего делать-то?
— Можно и такой… Плотники карниз вырезать собираются.
— А может, лучше вот этот? — с недоброй улыбочкой выспрашивал хозяин.
— Да и такой пойдет…
— Может, вот такой для карниза-то лучше?
Васька уже не отвечал.
— Может, этот? Может, вот такой тебе? — все еще перебирал буравчики Прошечка.
И враз, будто гром грянул, — серый сделался, как ящерица. Зубки реденькие ощерил, а над ними — рыжеватые волосинки усов. Отрывисто и зло посоветовал:
— Съездий, черт-дурак, в город, там у Яушева в магазине всякие есть! — и, мгновенно размахнувшись, подскочил и двинул ребром ладони Ваське по шее. А потом часто-часто колотя его кулаками в бока, вытолкал из кладовки и, защелкивая замок, вдогонку наказывал, как гвозди в бочку вбивал: — Купи да никому не давай, черт-дурак! И сам не ходи просить!
Знал и раньше Васька повадки этого человечка, так что не больно удивился его приему, тем более что никакого буравчика ему и не нужно было. У плотников все свое есть. А вот Катьку-то повидать не пришлось, не оказалось ее во дворе.
Пока Васька, угнув голову в плечи, выходил со двора, Прошечка злобно приплясывал ему вслед, словно грозился еще поддать парню.
Налево от плотины, у тощего выхода речонки, над маленьким омутком глуховато раздавались удары валька.
Вгляделся Васька — ба-атюшки! — да ведь это Катюха, кажись, одежу там полощет да вальком колотит. И кругом ни единой души не видать. Свернул напрямик по косогору через бурьян, через ямы, заросшие травой, запинаясь, понесся туда.
— Ка-атя! — не доходя, задыхаясь, окликнул он. — Чего ж ты, касатушка, не кажешься?..
Первых слов она будто не слышала — не повернулась к нему, зато последние, видать, больно хлестнули ее.
— Сам ты, отравушка моя сладкая, лытаешь, знать, от меня! — не разогнулась, только безвольно опустила к воде руки с мокрой, скрученной в жгут какой-то тряпкой, и головы не повернула. — Все глазыньки проглядела я… И ноне видела, как вы бужур метали, как закончили, как пошел ты, видела… Оттого и на речку выбежала… А ты запропал гдей-то… Уж по третьему разу тряпки эти полоскаю да колочу-у…
Плечи ее жалко сузились, дрогнули. Еще ниже нагнулась над камнем и над вальком, лежащим на нем. Кончик длинной косы, нырнувший в воду, потянуло течением вокруг плоского камня.
— Дак хоть показалась бы где, что ль, нарочно. — Васька присел на корточки к прозрачной, быстро текущей по разноцветной гальке воде, сунул в нее руки. Невысокое солнце веселыми бликами плескалось рядом у переката. — Я ж у тятьки твово в гостях сичас был.
Услышав это, Катька враз выпрямилась, отбросила за спину косу — радугой брызнули капли с конца ее, смахнула слезы и почти весело спросила, опуская подоткнутый под очкур перед юбки:
— И об чем же беседа у вас была?
— Да так, — хохотнул Васька, переливая из горсти в горсть сверкающую на солнце воду, — про хлеб да про землю поговорили… Потом он проводил меня взашей.
— Свататься за меня не наказывал приходить?
— Чегой-то не упомню такого…
Оба усмехнулись горько. Катька хорошо знала, как ее отец встречает и провожает таких гостей. Потом Васька заторопился:
— Ну вот чего: нынче в ночное мне ехать. Становать возля Купецкого озера сговорились. В первый колок тама вон, на бугре, придешь?
— Ежели до тех пор голова на плечах уцелеет, — снова всхлипнула Катька, поджав вздрогнувшие полные губы, — приду.
— Уцелеет, небось, — вгляделся в ее лицо Васька, круто выгнул обгорелую темную шею с нависшими на нее подбеленными солнцем кончиками волос. — Как работники ваши прогонють лошадей, так и ты подавайся.
