Бросив у самого берега свое немудрящее одеяние, Степка залетел в воду повыше колен и опешил:
— Воду на щелок, что ль-то, согрели! Аж горячая!
Сделав еще несколько шагов, Степка вгляделся в темные, прозрачно-зеленоватые водяные круги возле себя, прислушался и взвизгнул по-поросячьи.
— Мужики, мужики, рыбы-то гляньте сколь! Ще-екотится! — ужимался он, наклоняясь и отгоняя от себя рыбешек руками.
— Гляди, петушка бы у тебя не склевали! — пошутил Макар, осторожно ступая в воду. — Ох и правда, знать, в печи речку грели!.. У-у! Да ведь рыба-то кишмя кишит!.. Васька, давай живо окупнись да слетай за бреднем. Как же не забрести по эдакому многорыбью!
— Уха прям готовая! — фыркая и отплевываясь, поддакивал Степка, заплыв саженей на пять над глубью. — И подогретая в самый раз!
В крохотной этой речке, которую летом переплюнуть можно, и в запруде у плотины не раз начисто исчезала рыба, а потом через год другой вновь появлялась.
Сидеть с удочкой в летнее время крестьянину недосуг, оттого пустое занятие это считалось позорным и достойным осмеяния. Даже ребятишкам не позволяли приучаться к эдакому безделью.
Скрученный на распорках бредень, пересохший и легкий, Васька подхватил под мышку и чуть не бегом заспешил обратно к Макару. Однако, поднявшись за плотиной на взвоз, невольно замешкался…
Этот ходок с длинным смоленым коробком приметил он возле Прошечкиного двора, когда шел домой за бреднем. Но глянул и прошел своей дорогой — мало ли кто в лавку к Прошечке приходит и приезжает. А тут пригляделся в сумерках — и меринок буланый, заложенный в ходок, тоже вроде бы знакомый. В лавке огня не видно, окна глухо затворены. А в горнице яркая лампа горит.
Застукало враз, вприсядку заплясало сердце, хоть ничего еще не понял, а будто бы всем нутром ощутил неладное. Свернул направо, прошел мимо освещенных окон — ничего не выяснил. Прислушался — во дворе тишина. Приблизился к самому окну, потому как палисадника Прошечка еще не загородил, в щелку между занавесками увидел все.
Бродовский казак Захар Иванович Палкин крепко сидел на стуле, отвалясь на спинку и поглаживая темную бороду. Лицо его то показывалось из-за начищенного медного самовара, то пряталось за него наполовину, но светилось поярче, пожалуй, чем тот самовар.
Прошечка сидел на заглавном хозяйском месте — с конца стола. В алой сатиновой рубахе, без пиджака и без жилета Васька и не видывал, кажется, Прошечку. Раскрасневшийся и важный — даже вроде бы подрос малость, — хозяин с едкой улыбочкой слушал гостя.
— Лучше мово Кузьки, Прокопий Силыч, не след тебе жениха искать для Катьки, — глухо донеслось сквозь окно.
Внутри у Васьки будто оторвалось что. Заерзал под окном, завозился, распоркой невода по стеклу задел. В тишине-то так это звонко вышло. Отскочил от яркого света и бегом, пока беда не настигла, пустился к своим.
«Что они, черти старые, уж не рехнулись ли! — с горькой обидой думал Васька. — Кто же в такую пору сватовство затевает?.. А может, не сватовство это — сговор пока? Да и ни Катьки, ни тетки Поли не видно… Одни, знать, между собой торгуются, вражины!»
— Ох, Васька, — ворчал Макар, принимая бредень, — за смертью бы тебя посылать сподручно: вдоволь надышаться успеешь, поживешь, пока ты воротишься… Скоро темно стает!
С юго-запада, из-за горизонта, медленно, почти незаметно для глаза выворачивалась темно-бурая огромная туча, подсвеченная с заката по всему краю. Будто жаркие угли полыхали там в остывающем пепле и грозно и тяжко висли над притихшей, затаившейся степью.
— Заходи, заходи вон оттуда! — командовал Макар, указывая на середину, и, склонившись чуть не до воды подбородком, заводил поглубже бредень. — А ты, Степка, шуми встреч нам да мути ногами воду… Гляди ты, прям кипит рыбешка. Вон ведь чего плещет!
С первого короткого захода побольше ведра зачерпнули.
— Ах ты, девчонки-то убежали! — сетовал Макар, суетливо вывертывая распоркой нижнюю тетиву, — ведра хоть бы принесли либо мешки под рыбу.
На третьем заходе Макар почувствовал, как холодные крупные капли зашлепали по голой спине. Да и темно сделалось враз.
— Дядь Макар, до-ожжи-ик! — заныл из сумеречной темноты Степка.
— Нищему пожар не страшен, а голому потоп, — подбодрил Макар. — Давай, Васька, вываживай, да пошли все на берег!
Пока одевались, пока собирали в бредень выброшенную на берег рыбу, дождь ровно зашипел множеством капель по мертвенной глади пруда, забулькал, подымая белесую кипень.
Рыбы набралось ведер пять, так что Макару и Ваське пришлось завернуть бредень на распорках и взять их концами на плечи.
— Ох, как бы не порвать нам бредешок! — пыхтя, приговаривал Макар. — Тяжесть-то ведь какая!
На плотине совсем скользко — того и гляди, нырнешь с обрыва. Степка тоже уцепился за мотню бредня и пособлял мужикам. «Знать, правда у дядь Тиши свой колдун есть, — думал Степка, — ведь еще утром про дожжик-то знал он».
— Где вас, шутоломных, носит! — напустилась на них Настасья, стряпавшая в эту неделю. — Щи уж давно простыли, а их все нету!
— Не ругайся, тетка Настасья, — за всех заступился Степка, — мы вон целый бредень рыбы приволкли. В колоду пустили во дворе да водой залили. Небось завтра на весь день хватит чистить ее.
Поужинав наскоро, Васька будто заторопился в амбар, куда ходил спать с самой весны. Теперь же, понятно, было ему не до сна, потому, захватив под сараем разводной гаечный ключ, тихонько, — а за шумом дождя и калитка вроде бы не скрипнула, — подался на плотину. Еще со своего берега увидел ненавистный, мозоливший глаза свет. Больше во всем хуторе и огней-то не было.
Подобрался к тому же окну, куда раньше заглядывал, — сидят, черти старые, наверно, и не знают, что на улице дождь льет. Уж не ночевать ли собрался тут казак? Нет. Грузно поднялся со стула, покачивается, едва на ногах стоит. Чего-то говорит Прошечке и тошно так улыбается. И хозяин что-то горячо доказывает Захару Ивановичу, но из-за шума дождя ничего не разобрать.
Васька мигом перебежал к ходку, открутил гайки у задних колес и сунул их под солому в ходок. С минуту повозился и возле передка. Тут ежели совсем отвернуть гайки — тяжи проволочные по земле поволокутся, загремят. Негоже это. Пока раздумывал, услышал стук во дворе. Идет кто-то. Оставил все, как есть, и скорехонько подался восвояси. За плотиной свернул налево в бужуры на задах своего двора. Присел в этом дурнотраве — полынью шибануло в нос, крапивой.
— Н-но, мила-ай! — послышалось на той стороне.
Зачавкали по грязи копыта, едва слышно затарахтел ходок.
Знал Васька Захара Ивановича: участок у него арендовали под пары. С дядей Мироном в станицу Бродовскую тогда ездили. И сына его, Кузьку, носатого и долговязого, там видел. Какую-то хворобу нашли в нем, сказывают, на службу даже не взяли.
Захар Иванович между тем благополучно выехал к спуску на плотину. В поутихшем малость шуме безветренного дождя отчетливо послышался хлесткий щелчок кнута, и конь резво понес казака вниз.
Васька было затужил: не разгадан ли коварный его замысел в самом начале? Но тут услышал глухой стук и почти одновременно сухой хруст тонких дрожек ходка, а через малое время, кажется, колесо в пруду булькнуло. И понеслось оттуда, с плотины, густое поминание матерей, чертей и даже бабушек.
Прислушавшись, понял Васька, что Захар Иванович заворотил коня и, ухая с матерным припевом, погнал его обратно на невысокий, но крутой взвоз. Сам он, по всей видимости, рядом с подводой по грязи шлепал, потому как нелегко коню волоком ходок поднять в гору: задняя ось так и загребает грязь.
«Вот и подшутил на свою голову! — казнил себя Васька, выбираясь из засады и отдирая от штанов репейные головки. — Так бы уехал чертов казачина домой, а теперь, понятно, заночует у нового свата… Ежели об чем и не уговорились по пьяной лавочке, так утром на трезвую голову все переберут заново».
В лужице возле калитки обмыл ноги, а в амбаре, раздевшись донага, насухо выжал воду из штанов и рубахи. Исподнее натянул на себя снова, верхнее повесил на шестик и, поеживаясь от сырой прохлады, улегся на кошемный потник, еще хранивший остатки дневного тепла.
— Катюху повидать надоть, — говорил он негромко сам с собою, поправив в головах попону и поплотнее укрываясь суконной ватолой. — Край повидать надоть и узнать обо всем.
Дождь лениво и ровно шумел по тесовой крыше амбара, навевал невольную тягучую дрему, особенно сладкую после жаркого потного дня, после купанья в парной воде пруда, после «купанья» под летним дождем, после многих тревог.
7
Лихо проскакал первые версты Ромка. Теплый ласковый ветер упруго бил в лицо, трепал давно не стриженные русые волосы. И конь охотно шел без понуканий. Однако же когда позади осталась первая треть пути — верст десять одолел, — остепенился. Раньше всего почувствовал, что босые ноги до боли нажгло веревочными стременами, потом спина, как у старика перед ненастьем, заболела, руки и плечи заныли. Рыжка под ним вспотел, потник заметно начал сбиваться на правую сторону.
