—Погуляем еще,— попросила Алена.
И они пошли по лесопарку, по размягченной земле аллей у прудов, до краев наполненных талыми водами. Здесь бродили компании из общежитий, многие из них уважительно здоровались с Федором. И Алена с удовольствием чувствовала себя в лесопарке, которым ее стращали в отрочестве, в чем-то хозяйкой...
Наконец они вышли на опушку, откуда за большим, слегка зазеленевшим оврагом был виден их квартал.
Кое-где в окнах зажгли свет. По небу негусто плыли подсвеченные закатом рыжеватые пухлые облака. Свет заката словно растворился в воздухе и покрыл ровно всю землю, накалываясь лишь на торчливые шпажонки лозняка и растекаясь по их глянцевитой кожице вишневым блеском...
—А что ты грозилась мне утром сказать? — спросил Федор, отламывая ветку лозняка, ошкуривая ее и со смаком облизывая белую блестящую заболонь. — Горьковато, а с детства люблю...
—Помнишь, значит,— усмехнулась она.— Это хорошо. И я тебе скажу...— Она вздохнула глубоко, будто новые слова требовали особенно много воздуха, и сказала: — У нас будет ребенок...
Он отбросил ветку, шагнул к Алене, с какой-то неловкостью осторожно привлек к себе, поцеловал в голову...
Алена упиралась лбом в теплый треугольник его груди в расстегнутой рубахе. Как сладко ей было чувствовать себя совершенно беспомощной перед ним, беззащитной, сознавая в то же время, что с ним в этой беззащитности — ее необыкновенная сила.
Так они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Над лесом на востоке вырастал темно-синий конус земной тени, между пепельных облаков появились звезды...
Ах, ночь весенняя, ночь весенняя! Ночь весенняя встала на крыло... Как летит она над нами, вороная и прозрачная, соизмеряя годы прошлого с мгновениями своей тишины и суля будущему бесконечное счастливое движение в пространстве.
В понедельник, став к фрезерному станку, на котором до того работал Чекулаев, Федор к обеду выполнил полторы нормы.
Он увеличил скорость подачи, и алая шкурка краски на заготовках, медлительно подползающих под свирепо рычащие и взвизгивающие фрезы, жухла и исходила синим ядовитым дымком... Ни единого лишнего движения, словно он давным-давно работал на этом станке.
Василий Гаврилович, идя своим обычным маршрутом по проходу, завернул к нему, похлопал по спине и прокричал:
— Высокий класс! На сборке будут довольны… И товарищи тобой гордятся.
Примешивалось ли ехидство к его похвале, сказал ли он искренне — разбираться Федору было некогда. Умом и сердцем он знал одно: безразлично, будет у него новый станок или старый, удастся ли создать бригаду на подряде или восторжествует сдельщина, работать он станет так, как не работал никогда...
В обеденный перерыв на ящик к нему подсел Чекулаев.
— Погода шепчет,— улыбаясь, сказал Федор, не замечая, что глаза Чекулаева занозила злая усмешка.
—Ты чего доказываешь? — спросил Чекулаев.— Что ты герой-стахановец, а другие дерьмо?.. Сам знаешь, нормировщики сейчас, как мыши по полю, побегут ко всем фрезеровщикам...
—Не кипятись. С Пожарским у меня договоренность, расценки менять не будут. Я работаю, чтобы посмотреть, с какого станка что спросить можно, когда бригаду организуем...
Чекулаев отмахнулся:
—Ты пару недель отроскошничаешь, а людям потом расценки кромсать будут...
—Да не инвалиды ведь. В основном здоровые мужики. Ты первый. Работай!.. А то шипишь, как сырые дрова: расценки, расценки. Вот будет бригада на подряде — и за реальные расценки легче драться. Но за реальные, а не так, чтоб полдня в итальянскую забастовку играть...
—Мы с тобой, Король Федор, почти четыре года в одной комнате прожили, — отвернув от него голову и прищуренными глазами глядя на солнце, сказал Чекулаев.— Ты, считай, корифаном мне был. Я тебя уважал и за то, что вкалываешь на двух станках, и за футбол, и что компанию умеешь поддержать... Завидовал даже... Но я тебе прямо скажу: как ты зимой со своей Аленой сошелся, а особенно как из общаги к ней переехал, в какое-то мракобесие впал.
—Мелешь чего ни попадя, слов не зная, — добродушно сказал Федор.— Давай лучше яблоками угощу... Антоновка...
—Антоновка! — обернулся к нему Чекулаев, и Федор увидел слезы в его глазах.— Ну, чего тебе не хватает?! Всех-то денег все равно не заработаешь, орден горбатого разве что... Завтра вместо тебя робот будет, он в три смены вкалывать станет и без всяких премий, досок почета и собраний. Но он робот, а я человек. Я жить хочу, а не уродоваться... Понимаешь, жить! И жить не хуже твоей будущей тещи...
—До роботов дотерпеть надо,— спокойно ответил Федор, чувствуя в то же время, как теряется от слез Чекулаева.— Они пока в год высвобождают три десятых процента рабочей силы и экономически убыточны... Это насчет роботов. А насчет тебя, так ты как в футбол ленишься в защиту оттягиваться, так и в цеху не работаешь, а время отбываешь...
—Экономист,— презрительно процедил Чекулаев.— Как ты заговорил! Ах, как заговорил... Точно блукал по болоту, а теперь на сухое вышел. Ты до Аланы своей, до отца ее, до них до всех дотянуться хочешь... Думаешь, прославишься, учиться будешь... Нет. Никогда тебе не дотянуться. Ты ими не станешь никогда. Понял?
Федор встал, сгреб Чекулаева с ящика, поднял на руках, смеясь.
—Да иди ты! — закричал Чекулаев.
—Далеко не посылай, мне к станку,— сказал Федор, опуская его на землю.
—Сила есть, ума не надо,— буркнул Чекулаев и пошел в цех.
«Обиделся,— сожалеюще подумал Федор,— Скоро у него день рождения, может быть, ему плэйер подарить?..— У Федора лежал для Алены этот маленький магнитофончик, работающий на воспроизведение. Алена как-то обмолвилась, что некоторые лекции бывают занудны и вместо них хотелось бы слушать музыку. И с премии он купил ей плэйер... Но теперь слезы в глазах Чекулаева, сама мысль о том, что он причинил боль товарищу, встав после него к станку и работая гораздо лучше, заставили его изменить решение.— Надо только ей сказать... Она поймет...»
До конца смены Федор сделал еще норму. Работая, он старался думать об Алене, об их будущем ребенке, и это давало ему такую веру в свою правоту и так радовало сердце, что когда на глаза попадали готовые детали, которыми был уставлен пол у станка, и он видел радужные переливы в их еще не отполированных поверхностях, ему казалось, будто над ним радужное небо, и он невольно отрывал взгляд от фрез, грызущих металл, и смотрел вверх...
Думая об Алене, он хотел сделать для нее нечто необыкновенное... Он остановил станок за двадцать минут до конца смены, на скорую руку убрал его, пошел в бытовку, ополоснулся, переоделся, первым получил у табельщицы в железной будке пропуск, сразу за проходной удачно поймал такси, заскочил на рынок за цветами и, приехав к метро «Университетская», встал, словно на посту, выглядывая в потоке людей Алену.
Алену и Юрьевского он заметил, когда они переходили проспект. Федор испугался за Алену — так близко от нее поворачивал поток машин — и хотел было идти в их сторону, но тут же увидел, как они остановились и Юрьевский, до того державший Алену за плечо, повернул ее к себе, обнял и поцеловал в губы... Он повернул и поцеловал ее, любимую Федором женщину, с той хозяйской небрежностью, с какой в фильмах пожилые деятели целуют продавшихся им молоденьких девушек.
Федор не бросился на Юрьевского сразу, потому что у него, от рождения физически очень сильного человека, была с детства внушенная отцом привычка избегать драк, чтобы не изувечить кого-нибудь в забытьи ожесточения... Но за те мгновения, что он преодолевал себя, Юрьевский уже успел перебежать проспект, а Аленина золотистая голова проплыла в сгущающемся у дверей метро человеческом потоке.
Федор долго стоял на одном месте, словно бы его способность мыслить и чувствовать умерла... Когда он пришел в себя, единственным ощущением остался страх снова встретиться с ней. Страх этот был настолько силен, что погнал его почти бегом по улицам куда-то, лишь бы забыть навсегда живую синеву ее глаз, теплоту губ, чтобы голоса ее никогда не слышать. Но вместе с силой этого чувства другая сила, еще более значительная, манила его желанием видеть ее сейчас же, сейчас же заставить пережить такую же боль, какую испытал он, отомстить ей за то, что она не она... Но кроме слов грязных, которые, несмотря ни на что, ему было бы боязно сказать ей, и слов жалких, роящихся в сознании и жалящих его, средств для этой мести у него не находилось...
«Значит, у нее почему-то с ним не сладилось... Подвернулся тут я, — старался рассуждать Федор, стремительно двигаясь по улице и раздражаясь оттого, что не видел места, куда можно было бы выкинуть гладиолусы.— Потом он опять ее приблизил, у них пошло на лад... Она заметалась... Теперь как же это будет?.. А ребенок?! — вдруг обожгло его то, что вчера наполнило новым смыслом его жизнь, что усилило любовь к ней.— Она сказала: «У нас будет ребенок». Именно мне сказала: «у нас»... И была такой родной... Или солгала. Для чего?! Ах, вот! — пришла догадка.— Вот! Ему-то ребенок не нужен, а она хочет ребенка от него, именно от него, потому что его — его! — любит... Но ребенку нужен отец, и ради этого она готова жить с нелюбимым человеком, то есть со мной...»
