— Плохо то, — говорил старый Сапига, — что брала не полиция, а полевая жандармерия. Значит, дело серьезное.
Власьевна рассказывала, как забрали ее Леню. Жандармы приехали на рассвете. Человек десять… Выставили посты под окнами и во дворе. Когда заходили к нему в комнату, то впереди толкали Власьевну, боясь, что Пузанов будет отстреливаться или набросится на них. Револьвер у него действительно нашли, но он почему-то не воспользовался им. Власьевна, заливаясь слезами, уверяла, что это Леня ее пожалел и из-за нее пошел в острог… Лучше б уж стрелял, зачем ей, старой и немощной, бродить по свету? А Леня, смотришь, и спасся бы!
— Теперь ко всем деткам пришли родные, — голосила Власьевна, — а к нему, горемычному, ни отец, ни мать не придут!
— Ой, не голосите, Власьевна, ради бога, — остановила ее Ильевская. — Его родители не пришли — не близкий путь из Сибири, — зато посмотрите, сколько к нему сбежалось полтавчан с передачами!
Действительно, Леониду принесли передач больше всех, со всего квартала.
— Что же им давать? — зашла речь о взяточниках. — Кур не берут, гусей не берут…
— Болячку бы им, иродам.
— Только золото! Переводчик сказал: «Только золото».
Тюремный переводчик из фольксдойчей, который почему-то называл себя Иваном Ивановичем, был знаком с Константином Григорьевичем. Как-то зимой врачу довелось вылечить жену «Ивана Ивановича», сердечницу-истеричку. Теперь Константин Григорьевич решил этим воспользоваться. Через охранника он вызвал переводчика к воротам и, пообещав взятку, попросил рассказать о Ляле. Переводчик уверил, что ни ей, ни другим ничего особенного не угрожает. В худшем случае отправят в Германию с очередным эшелоном. Все якобы произошло из-за радиоприемника, обнаруженного где-то на Подоле у молодых людей. Лялю, очевидно, допросят и отпустят домой, если попросить хорошенько. Кое-кого из радистов высекут, как сопляков. А кое-кто, как, например, Пузанов, наверное, загремит в рейх, в концлагерь…
Таковы были первые сведения. Константин Григорьевич, конечно, рассказал про все родственникам арестованных, собравшимся здесь, и они сразу приободрились. Надежда Григорьевна посветлела, взяла мужа под руку и в изнеможении оперлась на его плечо. Почему-то при взгляде на нее ему живо припомнилась неяркая красота льна, освещенного тихими лучами предзакатного солнца.
Тетя Варя держала в зажатой ладони свои девичьи золотые серьги.
Неожиданно разговор оборвался. Со скрежетом открылись тюремные ворота. На улицу медленно выехал крытый грузовик и покатил по Фрунзенской к центру.
В машине, у заднего борта, сидели часовые с автоматами наготове, а в глубине было много молодых ребят.
Надежда Григорьевна сразу заметила Лялину золотую головку.
— Ляля!
— Мама! — ответила Ляля звонко, почти весело. — На допрос!..
— Сережа! — крикнула Ильевская, поднимаясь на цыпочках, вытягивая шею. — Сереженька!
Его, маленького, не было видно, и Ильевская не могла угадать, из-за чьей широкой спины раздался звонкий и бодрый голос сына:
— Я здесь, мама!
Валентин не выглянул, стыдясь родительских нежностей. Лохматый Ленька Пузанов в расстегнутой гимнастерке широко улыбался прохожим.
Машина набирала скорость, люди, толкаясь, побежали следом. Кто-то споткнулся, кто-то случайно перевернул бутылку с молоком, и оно, просачиваясь через самодельную пробку, крупными белыми каплями падало на мостовую.
— Не бегите, — задыхаясь, сдерживал женщин старый Сапига. — Раз на допрос — значит на Комсомольскую.
Впереди всех бежали Сорока с женой.
Грузовик в самом деле свернул на Комсомольскую, где в помещении десятой школы, в которой учились Ляля и Сережка Ильевский, располагалась теперь полевая жандармерия.
У школы машина остановилась. Первыми на землю спрыгнули часовые, загрохотав коваными сапогами. Потом соскочил Леонид, за ним легко выпорхнула Ляля, держа пальто на руке, простоволосая, жизнерадостная. Выскакивали другие арестованные, подхватывая друг друга на лету.
— Сережа, — обратилась Ляля к Ильевскому с какой-то особенной сердечностью, — ты узнаешь нашу школу?
Сережка взглянул на двухэтажный дом, высоко обнесенный проволокой, и ничего не ответил.
Арестованных почему-то повели не через парадный вход, а через школьную сторожку, в которой Ляля за десять лет учебы не была ни разу. Поэтому ей вдруг показалось, что это вовсе не их школа. Однако, как только они прошли сторожку, Ляля узнала длинный коридор. На одной из дверей еще висела давняя табличка: «VI „А“». Ляля оглянулась на Ильевского, шагавшего за нею:
— Помнишь, Сережа?
Немец прикрикнул на нее. В глазах Сергея дрожали слезы.
Свернули по коридору направо. Двери всех классов были закрыты. VII класс, VIII класс, IX класс — словно во сне проносилось перед Лялиными глазами. При взгляде на эти таблички сердце ее рвалось из груди. Однако, шагая вслед за товарищами, она старалась казаться почти беззаботной. Приблизившись к одной из дверей, конвоир дернул ручку, словно хотел вырвать ее с косяком: заходи.
Это был кабинет биологии. Когда-то в торжественные дни здесь происходили общешкольные собрания, малыши и старшеклассники выступали с инсценировками, читали стихи. Теперь комната была пуста — ни столов, ни стульев, ни гербариев под стеклом. Лишь кое-где по голым стенам висели покрытые паутиной таблицы и пособия по ботанике. Хорошо знакомый Ляле леопард по-прежнему настороженно крался в нарисованных джунглях. Пузанов посмотрел на зверя, чему-то улыбнулся и завел во весь голос:
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой!
Конвоир пригрозил певцу автоматом.
Вскоре появился переводчик, молодой, франтоватый, в синей шелковой рубашке с засученными до локтей рукавами; он объявил всем арестованным, что, во-первых, ждать придется до тех пор, пока господин следователь не вызовет, и, во-вторых, не просто посиживать, а встать на колени в шахматном порядке и не сметь разговаривать друг с другом.
— Почему на колени? Я не буду стоять на коленях, — заявила Ляля переводчику и оглянулась на товарищей.
Все возмущенно зашумели. Борис взволнованно сыпал словами: то, что от них требуют молчания, — это еще понятно. Но встать на колени? Почему не просто сидеть, а именно стоять, да еще в такой унизительной позе?.. Наверняка их хотят заставить презирать друг друга, вызвать отвращение к своему бессилию.
Ляля не столько разумом, сколько интуицией поняла, что именно в этом смысл наказания, и молниеносно решила, что пусть ей хоть сию же минуту отрубят голову, — на колени она не встанет.
— Я сам поставлю вас! — с угрозой сказал переводчик. — Не имеете права, — ответила Ляля, хотя хорошо знала, что ни о каких правах тут вообще и речи быть не может. — Это незаконно!
— Мы будет жаловаться! — крикнул Борис высоким голосом, задиристо глядя на переводчика.
А куда жаловаться — и сам не знал. Все стояли тесным кругом, исподлобья глядя на переводчика. Пузанов презрительно мерил его взглядом, держа кулаки наготове.
Переводчик немного подождал, потом круто повернулся и вышел.
— Фолькс, — процедил Сапига презрительно, — дойч.
Через минуту в зал четким шагом вошел офицер, совсем еще молодой, весь словно выутюженный, с блестящим пробором на лысеющей голове. Переводчик, щенком вбежавший за ним, ткнул пальцем в Лялю. Офицер молча посмотрел на девушку. Глаза у него были светлые, красивые, как два синих сорняка на обочине проезжей дороги. Ляля спокойно выдержала взгляд этих холодных глаз.
Прошла минута, другая… Что же будет?
Ничего не сказав, офицер направился к двери. Следом за ним выскочил в коридор и переводчик. А через несколько минут солдаты с грохотом втащили в зал несколько расшатанных, сломанных парт. Леня весело сел на переднюю. Ляля — рядом с ним.
— Будем изучать философию, — объявил Пузанов. — Время есть!
Конвоир, стоящий у двери, прикрикнул на него.
Ляля оглядела арестованных. Кроме своих, знакомых, здесь были какие-то убитые горем хлопцы, заплаканные деревенские девчата… Видно, немцам попалось немало таких, которые и слыхом не слыхивали о подпольной работе. По крайней мере, ни Ляля, ни ее товарищи никого из них не знали. И наоборот, многих активных участников подполья не видно было ни здесь, ни в тюрьме. Похоже, никого из заводской ячейки и подольской группы не арестовали. «Это значит, — подумала Ляля, — что они брали нас наобум, на всякий случай и ничего еще не знают наверняка». Ей стало легче.
Снова вошел франт переводчик и, рисуясь, остановился у порога.
— Елена Убийвовк!
Все посмотрели на Лялю. Она встала из-за парты, и глаза ее сразу потемнели.
— Иду.
IX
От следователя Ляля вернулась примерно через час. Не залитая кровью, не растрепанная, не в изорванной одежде. Однако товарищи, едва увидев ее на пороге, почувствовали, что случилось что-то непоправимо страшное. Глаза ее потухли, лицо стало серым, осунувшимся. И сама она ссутулилась, чего никогда не замечалось за ней раньше, и платье повисло так, словно она вдруг сразу похудела. В изнеможении Ляля опустилась на свою парту и, немного помолчав, шепнула Леониду:
