Эти рейсы из тюрьмы в школу и обратно были единственными светлыми минутами в жизни арестованных. Благодаря попустительству часовых, которые совершенно не обращали на них внимания, узники имели возможность разговаривать и советоваться более открыто, чем в школе, в кабинете биологии. Эти рейсы превращались в своеобразные боевые летучки, где подводились итоги дня и намечалась тактика для предстоящей встречи со следователем, выявлялись рифы и опасности. На одном из таких совещаний Ляля высказала мысль, что нужно спасти кого-нибудь из шести. Товарищи молча переглянулись между собой, каждый, возможно, подумал о себе, но взгляды всех почему-то в конце концов остановились на Ильевском. Идея, очевидно, всем понравилась, однако обсуждать ее пока что не стали.
В первые дни на допросах почти не били. А теперь все чаще конвоиры приводили от следователя под руки то одного, то другого и бросали через порог измятого, измученного, как будто побывавшего под колесами машины. Вальку били по голове обломками изуродованного радиоприемника, и его курчавый чуб свалялся в кровавую корку.
Сегодня втолкнули в биокабинет истерзанного Сапигу. Он, как старик, доплелся до своей парты, сел, свесил на грудь голову и злобно, по-солдатски, выругался, не стыдясь девушки.
— О чем спрашивали?
— Требовали назвать соучастников.
— Опять?
Потом приволокли Бориса в разорванных штанах, и Валентин, у которого было две пары брюк, стянул одну. Общими усилиями натянули на Борьку. Для него они оказались слишком широки. Борис глянул затекшими щелочками глаз и горько пошутил:
— Широки, как Черное море…
Все засмеялись.
— Что от тебя хотели?
— То же самое: назвать соучастников.
Его не спрашивали, как он пытался выкрутиться. О том, что говорили товарищи на допросах, не допытывались. Об этом узнавали по глазам. Когда кто-нибудь из них, возвращаясь от следователя, появлялся на пороге, пять пар глаз задавали один и тот же вопрос, и глаза отвечали каждый раз одно и то же.
Сережа Ильевский сидел на задней парте, задумчиво бренча петлей оторванной крышки. На белом лбу двигались тонкие стрелки бровей. По этим тонким стрелкам можно было безошибочно угадать, когда Сережка особенно сосредоточен, а иногда — и о чем именно он думает. Ему никак не удавалось скрыть свои мысли.
Сережку, как обычно, вызвали последним. Когда переводчик входил с издевательской улыбкой на лице, все знали, что он пришел за Ильевским.
— Поэт! — выкрикивал переводчик.
Сережка вначале не отзывался, но товарищи убедили его, что тут нечего стыдиться, даже наоборот. Теперь Ильевский на выкрик «поэт!» отвечал:
— Я.
Сегодня перед тем, как идти на допрос, он попрощался за руку с товарищами. В последнее время так поступали все, ибо не знали, вернутся ли с допроса живыми. Только Валентин не прощался, делал вид, что ему все нипочем, краснея и уверяя товарищей, что он живучий и от побоев не умрет.
Когда Сережку выводили, все провожали взглядом его худощавую спину в ситцевой старенькой рубашке, заправленной в брюки, его тонкую шею с глубокой ямкой посередине.
Ильевского товарищи особенно любили, относясь к нему с шутливой нежностью, как к младшему брату. Время, которое они просидели под арестом, еще более укрепило их чувства. Какой-то необычайно родной стала для товарищей его детская картавость, задумчивые, словно удивленные глаза, и даже стихи Сережи, не менее детские и наивные, казались теперь шедеврами настоящей поэзии. Между собой друзья держались с подчеркнутой грубоватостью взрослых, но Сережку каждому из них хотелось приласкать, как маленького, положить руку ему на плечо или погладить его непокорный, давно не стриженный чубчик.
Особенно радовались тому, что не ошиблись в Сережке. Здесь, в неволе, они до конца поняли, какой сильный дух жил в его хрупком теле. Сережка словно возмужал и даже окреп физически. Взгляд его черных глаз сверкал дерзким вызовом. В движениях исчезла суетливость, он ходил неторопливо, по-матросски, вразвалочку.
И сейчас, когда Ильевского увели на допрос, товарищи сразу заговорили о нем. Спасти! Спасти во что бы то ни стало!
Флегматик часовой сидел у порога, налаживая свою зажигалку и прислушиваясь к шагам в коридоре. Начальников своих он узнавал по походке и, заслышав их шаги, тут же спохватывался, но, когда проходили другие, даже ухом не вел и арестованными не интересовался.
— Мне кажется, его можно выгородить, — говорила Ляля, кивнув вслед Сереже. — Он самый молодой, и на вид… совсем не похож на подпольщика…
Эта мысль понравилась всем.
— Ему известны все связи, — с трудом произнес Сапига: у него были рассечены губы. — Он свяжется с лесом…
— А потом, — тихо добавил Валентин, — он знает, где закопаны протоколы… Когда вернутся наши, он за всех отчитается.
Сережка в самом деле был чем-то вроде летописца подпольной организации. Всю несложную ее документацию вел и хранил именно он.
— Хоть одного сберечь, — сжимал до хруста пальцы Боря Серга, будто речь шла лично о нем. — Хоть одного!..
— Будем выгораживать во всем, — убежденно шептала Ляля. — Брать на себя все, что только возможно!..
— Шкет, мол, — улыбнулся распухший от побоев Ленька. — Ничего не делал и не мог делать… Не получил ни одного серьезного поручения.
— Но ведь Королькова рассказала немцам о его стихах? — спохватился Борис.
— Пустая забава, — отмахнулся Ленька. — Главное, что мы ни в чем не могли бы довериться такому шкету.
Спасти, спасти!.. Как сразу стало легко на душе! Как будто, спасая товарища, каждый из них в какой-то мере обретал желанную свободу и оставался в живых. Вся сила их сердец была сейчас безраздельно отдана Сережке.
А его втолкнули через порог избитого, окровавленного. Ленька вскочил и помог ему добраться до парты. Ляля подала ему платок.
— Вытрись, Сережа…
Парень неторопливо вытирал кровь с лица, а в глазах у него прыгали дерзкие неугомонные чертики. Их не было, когда он шел на допрос.
— Что с тобой, Сережка?
— Декламировал…
— Как декламировал?
— Очень просто… Они заладили: декламируй и декламируй, что ты о нас писал… Ну, тут я и дал им!
— Сережа!..
— Смотрю прямо на них и бросаю им в лицо:
Как же судить меня может
Этот фашистский сброд?
Гордо был век мною прожит,
Я не служил у господ!
Часовой-конвоир гаркнул: «Замолчать!»
— Вот здорово! — шепотом воскликнул Серга.
— Можно было бы и без этого, — мрачно заметил Сапига, думая, что Ильевский сам себе навредил.
— И что же они? — смеялся Пузанов.
— Они бьют, а я читаю, они топчут, а я читаю… «Фанатик! — кричат. — У него большевизм в крови!»
Сережка с гордостью окинул взглядом товарищей. Все они были чем-то омрачены. Переглядывались за его спиной.
— Чего вы перемигиваетесь? — рассердился парень. — Когда я рад, вы всегда перемигиваетесь!..
По коридору застучали сапоги, часовой вскочил на ноги, крикнул на арестованных и спрятал в карман зажженную сигарету. Сапоги простучали мимо. Солдат все еще стоял, будто деревянный, а в кармане у него словно дымился фитиль. Казалось, он вот-вот должен взорваться и улетучиться.
Все предполагали, что на сегодня хватит, что их вскоре повезут на ночь в тюрьму, как вдруг вошел растерянный переводчик и опять, второй раз за день, позвал Убийвовк на допрос.
Ляля попрощалась с товарищами, поправила прическу и пошла. А через полчаса в комнате следователя прозвучал пистолетный выстрел. У товарищей перехватило дыхание.
— Стреляют…
Выстрелы глухо звучали один за другим с одинаковыми паузами. Конвоир насторожился.
— Товарищи… Расстреливают! — шептал Серга одними губами.
Прислушивались, окаменев. Они уже не надеялись увидеть Лялю.
Однако она вернулась. Вернулась белая как стена, с помутневшими глазами. Но не избитая, не искалеченная. Даже прическа лежала таким же аккуратным венчиком, как и тогда, до вызова.
— В чем дело, Ляля? Что за выстрелы?
Ляля в изнеможении села за парту и некоторое время, не могла вымолвить и слова.
— Допрашивал какой-то новый… Фу, мерзость… Поставил к стенке — думала, все… Стали стрелять вокруг головы…
— Гады! — воскликнул Серга с ненавистью.
— А я молчу. У самого плеча — молчу, ниже — молчу… Всю обстрелял, до самых ног, вышла, как из рамы… Оглянулась — и свой силуэт узнала на стене.
Ее глаза потускнели, словно туманом их застлало.
— Мы думали, что тебя убили! — воскликнул Серга. — Вот паникеры!
Девушка вяло улыбнулась.
— Пусть… хоть силуэт оставила на стене… Родной школе на память.
На следующий день Ильевского допрашивали последним. С допроса он возвратился крайне возмущенным. Его детские губы мелко дрожали. Не обращая внимания на часового, который смотрел от двери на арестованных будто в пустоту, Ильевский набросился на товарищей.
