не только на ночь: бывало, спрячется в хате среди бела дня, закутается и поглядывает в окно — не идет ли кто к ним.
Ганка уж и посмеивалась над ним:
— Не замуж ли собираешься?
— Замуж! — бурчал чем-то недовольный Иван.
— Уж не боишься ли ты разум растерять, что повязываешься?
— Боюсь.
Ну, что боится разум растерять, это хорошо. Только есть ли что терять? Наверно, нет. И мать вздыхала.
Стал Иван пропадать из дома. То, бывало, держался хаты, как вошь дырявого кожуха, а тут убежит после обеда и лишь далеко за полночь прибьется, скрипнет тихонько незапертыми дверьми и к топчану крадется, боясь дохнуть. Ганка раз стерпела, другой, — но ведь должна знать, куда ее ребенок ходит? А может, он с такими сорванцами связался, что не только сам в тюрьму попадет, но и всю семью за собой потащит?
Однажды, когда Иван на цыпочках, прикусив язык, крался к топчану, позвала:
— Ива-а-ан…
Он застыл. Думал, может, мать это спросонья. Но она засмеялась:
— Это с каких пор стал ты матери бояться?
Иван быстренько подошел к топчану и, не раздеваясь, нырнул под рядно. Ганка, опершись на локоть, какую-то минуту посматргвала на него с лежанки, потом подошла:
— Так ты отзовешься?
Молчал, укрывшись с головой.
— Ты, хлопец, не прикидывайся немым, а то я тебе быстро голос вставлю. Говори, где шатался? Уж не с бандой ли какой побратался, которая честных людей посреди дороги перестревает? А может, по кладовым повадился с дружками?
— Ай! — буркнул Иван.
— Нет, ты скажи, это ведь мать спрашивает.
— Отстаньте, — снова буркнул Иван. И пока она, пораженная, молчала, прибавил: — Расшумелись, маленькие на печи проснутся.
— Так ты вон как с матерью?
Он вскочил на ноги, схватил ее крепко за руки.
— А ну, пусти!
— Не пущу, — глухо выдавил.
— Ты слышишь?!
— А вы не бейте! Чего вы бьете?
— Так ты на мать руку поднимаешь? Бить мать свою? Так у тебя уже нет ничего святого? Пусти!
Иван отпустил и прислонился спиной к стене. Ганка взяла его за ухо, провела через хату, а когда очутились во дворе, сказала:
— Можешь идти!
— Куда? — не понял хлопец.
— Куда хочешь. Откуда пришел. — И, видя, что он и не шевельнулся, прибавила: — Теперь ты умнее матери, самостоятельный, на что я теперь тебе нужна? Иди, откуда пришел! Ну, чего сопишь, как мех в кузнице? Иди и не возвращайся.
— Никуда я не пойду, — прохныкал он слезно.
Мать помолчала немного, чувствуя, что ее взяла, и спросила — твердо, сердито спросила:
— Куда ходишь, признавайся! А то отведу в сельсовет, там с тобой поговорят.
Иван знал, что сельсоветом мать лишь грозится, однако отпираться больше не стал:
— К ребятам ходил, к Чмырю и Татуню.
— А что ты с тем лоботрясом Чмырем потерял?
— Да так… — промямлил сын.
— А с этим придурковатым Татунем? У него и макитра на вязах такая пустая, что аж вызванивает.
— У Татуня, мама, бубен новенький, а у Чмыря балалайка.
— Ну и что же?
— Мы играем.
— А ты на чем играешь?
— Я возле них…
— Для чего же вам играть?
— Ну, когда попросят. На улице девчата соберутся или на вечерницы какие-нибудь…
— Вечерницы? — переспросила мать. — А разве теперь на вечерницы собираются?
— Угу, и частенько, — подтвердил сын. — То к Миллионихе сходятся, то к Варьке Бурдейной. Даже старые бабы приходят, такие уж калеки, что на них никто и не глянет.
— Кто не глянет?
— Ну, хлопцы, парубки.
— А ты что там делаешь?
— Гуляю, — кашлянул Иван.
— Бож-ж-же-е ж ты мой! — всплеснула руками Ганка и засмотрелась на своего хлопца так, словно на диво какое. Он под тем взглядом не очень-то и сник: видел, что сердце у матери уже отошло, а ему больше ничего и не нужно было. — Как же ты гуляешь?
— Ну, на лавке сидим с хлопцами. Поем…
— Какую? — само вырвалось у матери.
— «Скакав козак через станицю», «Розпрягайте, хлопці, коні»…
— А ты, а ты что там?.. И танцуешь?
— Конечно, — ответил не без достоинства. — Бывает, такую пылюку поднимем в хате, что каганца не видать.
— Тьфу, — сказала Ганка и пошла в хату. Но сразу же вернулась. — Уж если у тебя такая нетерпячка, так женись. Бери себе бабку Бахурку или Клару Стефанишину. Будешь тогда сам себе хозяин: когда захочешь, тогда и приплетешься домой.
— На что мне такое старье, — хмыкнул Иван.
— А какую же ты хочешь?
— Да еще никакую, но только не такую.
— Тьфу, — еще раз сплюнула Ганка.
А еще через несколько дней какую бляху прицепил он себе на пояс! К обыкновеннейшему сыромятному ремню, сморщенному, с растрепанным кончиком. Бляха была медная, из снарядной гильзы, желтая, начищенная до блеска. И не просто бляха, где там, — а мастерски вырезанные, распростертые в обе стороны орлиные крылья. Прежде Иван мог забыть ремень где-нибудь дома, не подпоясываться неделями, а теперь куда ни идет, непременно подпоясывается, причем бляху то и дело ощупывает, а голову держит высоко и ровно, как солдат. Пока не было бляхи, казалось, был хлопец как хлопец, а теперь изменился, повзрослел, даже гонор у него откуда-то взялся. Прежде могла Ганка подзатыльник ему отвесить, когда не слушался, а теперь как-то и рука не поднимается. Вот что бляха порой с человеком делает!
Толик — на что уж сопляк! — и тот, глядя на старшего брата, тоже захотел перемен. То всегда подвяжется веревочкой или шнурком — и ничего, лишь бы штаны не спадали, — а теперь тоже захотел иметь ремень. Был у Ганки довольно большой кусок телячьей кожи, берегла на заплаты, так он нашел этот кусок и чуть не испортил. Хорошо, она вовремя заметила:
— Так ты добро переводить?!
Вырвался из ее рук, как вихрь. Но через неделю или две у него
