Дед действовал как заправский хирург. Ножи — свой и Геннадия — он прокалил на огне, полил из флакончика одеколон на лезвия. Потом Геннадий туго натянул пальцами кожу на горячем плече Веры, а дед осторожно, будто боясь прикоснуться к телу, подвел кончики лезвий с двух сторон к клещу, сжал его, как пинцетом, и так же осторожно вытащил.
— Все, девонька. Надоть это место теперь смазать деколоном, и заживеть. Оглядывать себя почаще надоть. Они вреднющие, эти клещи-то…
Дед еще о чем-то поговорил, что-то побубнил, ушел спать.
Смазывая одеколоном ранку, Геннадий увидел на руке Веры, выше локтя, синее пятно.
— Вера! Это откуда? Ты вчера не ударилась о камни?
Вера за локоть развернула руку, склонила голову набок.
— Это… — Вдруг вспыхнула, — Нет, не ударилась… Это… у меня давно… Еще до маршрута…
А синяк-то был свежим, еще краснота по краям не прошла.
— Растереть бы надо. Примочить. Больно?
— Сейчас — нет, а вчера…
Геннадий видел, что она хочет сказать ему что-то, но не торопил ее, ждал, когда она начнет первой.
— А, знаешь, как все глупо вышло? — вдруг с решительной отчаянностью сказала Вера. Он понял, что она долго собиралась рассказать ему об этом, но не насмеливалась, а сейчас, расхрабрившись, не хотела угасить в себе эту смелость — говорить, так все, до конца, чтобы ничего не осталось недосказанным, непонятым, или понятым, но истолкованным неправильно.
Она рассказала ему обо всем, что произошло вчера: о том, как купалась, как Мишка появился, как отбивалась от него, а потом догоняла Олега Григорьевича, о том, что если бы не забыла копалку, ничего бы не случилось, не пришлось бы идти через тайгу.
— Как я ее могла оставить? — недоумевала она. — Ты знаешь, эти копалки, они все стандартные и все покрашены под цвет травы.
Геннадий кивнул, да, именно такую он носил с собой, такая была и у Елены Дмитриевны.
— Но ведь такую и потерять легче, — продолжала Вера. — А я, знаешь, что сделала? В интернате нашла, ну, в кладовой там, красную краску. Девчонки смеялись, зачем тебе? А я свою перекрасила. И она у меня, как пожарная машина, яркая. Посмотришь, сразу видно.
Геннадий вдруг вспомнил, что когда сказал Мишке о ноже, чтобы не потерял его, Мишка похлопал по своему левому бедру, а сумка с торчащей из нее красной рукояткой висела на правом боку.
— Вера, а знаешь, твою копалку Мишка взял…
Она грустно улыбнулась.
— Мне теперь все равно. Пусть начальничек с ним разбирается. Если бы только копалка… Он вообще… Да что говорить?! Ведь не только в этом дело.
Она, вздохнув, смотрела на огонь. А он смотрел на нее, на улыбающееся лицо, на волосы, освещенные костром; они не казались сейчас такими рыжими, как днем, при солнце, потому что от огня все вокруг порыжело — и одежда Веры, и лицо, и руки. А волосы сейчас золотились. Снова, как вчера, Геннадий попытался представить
Веру черноволосой. Нет, не получалось. Как это, Вера и черноволосая? На кого она будет похожа?
— Вот завтра придем на базу и все, не увидимся больше, — сказала Вера.
— Почему? Мы же в одном городе живем.
— Ну… Это ты здесь так говоришь, а там… — Она привалилась головой к его плечу. — Геннадий… — И только он попытался выпростать руку, чтобы положить на ее плечо, она резко встала: — Все! Спать пора. Завтра рано собираться.
В избушке темно. Геннадий рукой пошарил по мешку: тот ли, не заменила ли Вера, когда ходила переодеваться? Нет, мешок был чуть влажный. Прикрыл его чехлом, сверху постелил плащ и, разувшись, но в одежде — иначе комары заедят — лег.
Сухая трава приятно благоухала.
Вера лежала рядом, молчала.
Он уже задремал, когда услышал:
— Гена, а где ты живешь?
Он объяснил, как его найти в городе, приглашал зайти. Вера не обещала, хотя отказывалась как-то неуверенно, нерешительно, потом о себе заговорила:
— А я в общежитии. Я с двух лет у тетки жила, а как приняли в институт, ушла от нее. У тетки своих хватает. А ты в какой институт хочешь поступать?
— Не знаю пока.
— Иди в наш.
— Не люблю педагогов, — ответил он, но тут же исправился: — Учительское дело не люблю. Впрочем — подумаю.
— А я вот не думала, — грустно сказала Вера, и он представил в темноте ее лицо. — Пошла, потому что там общежитие пообещали сразу. Мне обязательно надо было поступить после школы, потому что — тетка…
Она снова замолчала. Молчал и Геннадий, думая, что она уснула. Потом сквозь сон слышал, будто говорила она, о чем-то спрашивала.
— Вставайте, детки! Вам идтить пора. По холодку-то легче. Я и костер распалил, и чайку вскипятил. Ушица в ведерке осталась, хлебайте. А дверь колом подоприте, как пойдете, не оставляйте ее настежь!..
Дед шагал по избушке в телогрейке и в шапке.
— Вы уже уходите, дедушка? — спросила Вера.
— Пора, дочка. Я до обеда поброжу, потом к дому двинусь.
Старик попрощался, пошел к двери, следом за ним с полотенцем в руках выскочила Вера. Уха уже разогрелась, когда она вернулась от реки — светлая, веселая.
— Хорошо-то как, Гена! Опять одни.
— Ненадолго. К обеду на базе будем.
Рассвет был сырым но уже по тому, как, открывая синее небо, поднимался над тайгой и рекой туман, угадывался отличный день.
Уложили спальники, рюкзаки.
— А может, вернемся? — вдруг спросил Геннадий.
— Куда? — не поняла она.
— Как «куда»? В отряд. Буров теперь локти кусает, все сам делает. Да и Елена Дмитриевна…
— Трогательная забота о Елене Дмитриевне с твоей стороны, — усмехнулась Вера. — Смешно. Он, может, и кусает локти, только я с ним не хочу работать…
Как ни старались выбирать места посуше, но пока дошли до Сайды, промокли: ночью выпала крупная роса. Геннадий обивал ее с травы высокими сапогами, Вера шла по следу, но и ей досталось.
Тайга поредела, стала светлее, чище, отступила от берегов. Рядом с кромкой воды появились утоптанные тропинки, по которым легко идти; ноги не путаются в переплетенной траве, не приходится наклоняться, отводя руками нависшие над головой ветви.
Неожиданно Сайда свернула влево. Еще с горы они видели этот поворот, но он оказался дальше. Они знали, что, если идти Но этому берегу, все равно можно попасть в Ивановку: река протекала через село. Но путь этот длиннее, им не хотелось, уставшим после двух таежных суток, делать лишние километры.
Что за чудо эти таежные реки! Они то сужаются, становятся почти ручейками и гремят неудержимо, рвутся вперед, а то расширяются так, что, кажется, пароходы по ним могут курсировать, и тогда текут спокойно, сонно, лениво.
— Перебродим здесь! — сказал Геннадий, когда они подошли к широкому месту и видны стали все камушки на дне. — Не надо разуваться, Вера, я перенесу тебя.
— Вот еще! — ответила Вера так, как и позавчера, но и не так: на этот раз не грубо, а как-то нехотя, с улыбкой. Он понял:
— Носи другую? Да?
— Да!
— А я хочу не другую, а тебя перенести.
Подошел со спины, резко поднял Веру. Она ухватилась руками за шею. Он сильнее прижал ее и шагнул в воду. Идти было тяжело. Тугие струн били по ногам, норовили свалить, но он осторожно, почти не поднимая, переставлял ноги. Противоположный берег медленно приближался. Раз-два… Раз-два… На середине реки пришлось остановиться, перевести дыхание.
— Отпусти, Гена, — прошептала она. — Тебе тяжело.
Ее губы были рядом с губами Геннадия. Он промолчал, только понадежнее сцепил руки, и снова: раз-два… раз-два… Шорк-шорк подошвами сапог по дну. Шорк-шорк…
Вынес на берег, и Вера сразу же захотела встать, он почувствовал, как ослабли руки на шее, но не выпустил ее, прошел по гальке до травы и только там осторожно поставил ее на ноги. И тут почувствовал, как неохотно, лениво она расцепила руки.
— Ой, Гена… Какой ты…
— Какой? — спросил он, глядя прямо в ее большие голубые глаза.
— Хороший, — прошептала Вера.
А в глазах ее было что-то такое… Такое было, отчего Геннадий резко повернулся и быстро зашагал к воде, чтобы забрать оставшиеся на той стороне реки вещи.
— Спальник-то сними, Гена! — кричала она вслед. — Зачем туда-сюда таскать?!
— Купаться будем? — спросила она, когда он вернулся. Геннадий огляделся — река тихая, широкая, словно равнинная. Песочек у берега. Но купаться не хотелось. — Тогда я пройду вон за тот мысок и выкупаюсь, — сказала Вера.
Вскоре она вернулась — оживленная, с намокшими волосами, шла легко и быстро.
— Напрасно ты не пришел! Так хорошо. Теперь я могу без привала. Как раз к обеду успеем…
И все-таки они еще раз устроили привал. Подъем был лесист и крут, шли трудно, цеплялись за кусты. Геннадий часто помогал Вере, вытаскивал ее за руки на камни, перегораживающие тропку. Свернуть некуда: все вокруг заросло кустарником. Наконец они оказались на открытом лысом склоне, а еще через несколько минут стояли на такой же голой вершине.
