— Пошли! — Трофим быстро оделся и зашагал, долбя асфальт оббитой деревяшкой.
Павлуня посапывал за его спиной. Ему сказано «пошли», он и пошел, а куда, зачем — дело десятое. Главное, впереди есть человек, который знает, куда держать путь, куда вести.
Возле конторы, несмотря на банное время, стоял народ, не спешил расходиться. Павлуня увидел своих: Женьку, Саныча, Модеста. Было много других механизаторов. Они покуривали, помалкивали. Никто не шутил. Не смеялись даже над Иваном, который и в контору-то, под очи начальства, явился в своих обносках.
Трофим кивнул всем вместе, Женьке он в отдельности пожал руку, спросил его:
— Что тут?
Лешачихин сын ответил с бесшабашностью:
— Да ничего! Столпотворение! Приказы вот повесили!
Трофим, нацепив очки, поискал среди листков на доске, нашел приказ про Мишино звено. Серенькая невзрачная бумажка, хуже курительной, гласила, что звено распускается, а народ «ввиду производственной необходимости» распределяется по разным бригадам.
— Видел? — кивнул Иван Петров замусоленной шапкой. — Модеста в лес гонят, на дрова. Это при его-то квалификации!
Трофим, не ответив, направился в контору.
— И мы с тобой! — бросился следом Иван Петров.
— Верно! — закричал Женька, которому все равно куда лезть, лишь бы пошуметь и потолкаться.
Он первым успел в приемную. Спросил, хватаясь за ручку директорской двери:
— Тут?
Он знал, что к директору по делам входили запросто в любое время дня и вечера, а по телефону звонили на квартиру и ночью.
На этот раз секретарша осадила его:
— Теперь без доклада нельзя.
— Это кому докладывать-то?! — осерчал Иван Петров и тоже рванулся было к двери, но секретарша отодвинула его, неколебимо встав на пути.
Директор Громов держал самую мощную секретаршу в районе, и отпихнуть такую Елизавету Егоровну не смог бы и силач Аверин, не то что хилый Иван.
— Тихо, — сказала она рассудительно. — Не нужно толкать старую женщину.
Тогда подошел Трофим и сказал:
— Передай: Трофим Шевчук пришел и хочет войти.
Елизавета Егоровна протиснулась в директорскую дверь, через минуту появилась обратно и с непонятной усмешкой объявила:
— Сам ждет вас.
Трофим вошел с громом, под его рукой успел пронырнуть только Женька, остальных оттеснила Егоровна.
Женька без приглашения плюхнулся в кожаное кресло напротив директора и завертелся. Трофим уселся за отполированный стол подальше от начальства. Стол этот был величиной с хорошее озеро. Белыми гусынями плавали по нему бумажки, и их отражение было лучше, чем они сами. Старого солдата не смутил зеркальный блеск — он придавил его тяжелыми кулаками, спросил добродушно:
— Слушай, ты что, с ума сошел?..
«Ого!» — обрадовался Женька и уставился на директора.
Вчера еще в этом потертом кресле сидел, привычно сцепив пальцы на большом животе, Ефим Борисович Громов, хозяин старый, умный, твердый, который ничего не боялся — ни дождей, ни засух, ни начальства, ни завистников. Говорил он мало, смотрел зорко и всякого понимал.
Сейчас на месте Громова восседал его первый зам Василий Сергеевич Аверин. Озабоченно подобрав нижнюю губу, он что-то быстро писал. Словно не расслышав вопроса, только на миг поднял отуманенный заботами взгляд, рассеянно сказал: «Минуточку!» и опять заскрипел. Голос его прозвучал так обессиленно, что Трофим недоуменно посмотрел на Женьку, а тот на Трофима.
Аверин писал. Женька разглядывал кабинет, где его не раз распекал Ефим Борисович. Здесь ничего не изменилось: так же стояли в обжитых гнездах красные знамена — награда совхозному народу за труд, за бессонные ночи. Знамена эти переходящие, но который год никуда не переходят из этого кабинета, и все привыкли к ним, как к собственным.
За двойными, промазанными на зиму рамами темнели поля, прибранные, вспаханные, мягкие. По низкому небу, по колкому ветру ворохами неслись крикливые галки — эти черные листья близкой зимы. А лето заботливо припрятали в хозяйстве: оно в пахучих тюках прессованного сена, в теплом зерне и в свежих смолистых досках, что лежат на складе у строителей.
Василий Сергеевич наконец отклеился от бумажки, с видимым удовольствием перечитал сочинение, вручил его секретарше для срочной перепечатки и только после этого измученно посмотрел на Трофима:
— Отчеты, отчеты — голова каруселью!
Женька подивился необычайно тихому голосу и кроткому виду главного агронома, который еще вчера шумел и громко разносил всех, а сегодня вдруг ослаб горлом. И он доверительно сказал ему, как другу:
— Народ обижается.
Василий Сергеевич определенно оглох. Он ничего не ответил Женьке, нажал кнопку звонка и, когда в двери боком встала Елизавета Егоровна, сказал ей устало:
— Я же просил никого не пускать постороннего. Попросите товарища выйти.
Женька не стал дожидаться, вскочил сам, метнулся к выходу, бормоча:
— Ничего, Громов-то вернется! Не век он в отпуску-то!
— Я нужна? — спросила пожилая секретарша, глядя в стенку поверх головы Василия Сергеевича. На Громова, с которым она проработала лет пятнадцать, Елизавета Егоровна смотрела с материнской ласковостью.
— Нет, можете идти. — Аверин с той же страдальческой улыбкой обратился к Трофиму: — Надел хомут — выдержу ли месяц...
Тот взглянул на мощную шею, на гвардейские плечи зама и только усмехнулся. Ишь деятель! Сидит в чужом кресле, как в собственном. Чудит напропалую. Этак весь народ сгоряча за месяц разгонит. А Женька? Куда он его-то определил?
Трофим только хотел в сердцах поговорить с начальником, как тот ласково спросил:
— Как здоровье, Трофим Иваныч? Вид у вас того...
— Ничего! Обойдется.
— Отдыхайте, а после мы вам работенку подыщем. Полегче.
— Я никогда легких путей не искал! — отрубил старый солдат.
Он встал, чтобы удобнее все выговорить, но в эту минуту за дверью послышался шум: кто-то ломился, а его не пускали. Дверь рывком отворилась, секретарша, чуть задыхаясь, встала на пороге.
— Ну, что там у вас? — поморщился Василий Сергеевич.
И Елизавета Егоровна с усмешкой ответила:
— У меня там ничего. А к вам Модя рвется.
В дверь просунулись знаменитые бакенбарды.
— Пусть войдет, — разрешил Аверин, и Модест вошел весь.
Он был в новой рабочей одежде, круглый, румяный, чистый, но с замасленными руками, чтобы сразу видели трудового человека. Губы у него опустились уголками вниз, лоб изрезали морщины, в глазах застыла горькая обида. В руке механизатор держал грязную бумажку. Переступив порог, Модест с надрывом сказал:
— Сергеич, ты ж меня знаешь!
Аверин знал. Ох, как знал он своего бывшего соседа!
Сперва был Модест как все нормальные люди: пахал, сеял, больше делал, меньше говорил, начальство обегал за версту. Но когда его портреты стали появляться в прессе района, когда стал парень передовым да знатным, тут-то он впервые и пришел к директору Громову и выложил перед ним на стол заявление об уходе по собственному желанию. Тогда это был чистый, ровно обрезанный листок.
Ефим Борисович знал: если человек приходит с таким листком, он чем-то крепко обижен. Поэтому он не стал уговаривать и стыдить механизатора, а сразу спросил:
«Ну, что тебе, парень? Чем недоволен?»
«Нам-то ничего, мы-то всем довольны, только людям новые трактора дают, обидно это...»
В те времена юный Петров еще не выучился говорить, как теперь, кратко и вместе с тем обстоятельно, но директор сразу понял его.
«Дам я тебе трактор. Работай, чудак! И бумажку свою выбрось!»
Модест вспотел, с изумлением поглядел на Громова, потом на свое заявление, медленно сгреб его со стола, но не разорвал, а бережно, словно диплом с отличием, спрятал в самый дальний карман.
Потом, не без подсказки отца, Модест Петров стал умело пользоваться своим заявлением, как отмычкой: выпросил кирпич для гаража, доски для сарая, пленку для теплицы.
И теперь он стоял с красным от обиды лицом, а Василий Сергеевич смотрел не на него — на его бумажку, и морщился.
— Слушай, Модя, — вдруг ласково спросил он. — Погреб тебе сделали? — (Проситель искренне удивился такому началу разговора и кивнул.) Василий Сергеевич продолжал негромко: — Сарай построили, так? Кирпич дали? Водопровод подвели? Так чего тебе еще надобно, старче?
Модест подумал и сказал печально:
— Ничего мне от тебя не надо, Сергеич. За кирпич не тебе — Громову спасибо. Но он меня понимал. А ты меня обидел. В первый день. А еще сосед. Бывший.
— Какой я тебе сосед, проходимец! — рассердился Аверин. — Вымогатель!
Модест покачал головой:
— Я у тебя гроша не попрошу. А у Громова я первые места брал. По району. Я для него хоть ночь работать буду. Он мне доверял. Большие дела. У нас звено было. Перспективное. А ты меня — в лес?! На зиму?! Нет. Хватит. Подпиши.
Василий Сергеевич растерялся: быть того не могло, чтобы Модест явился без попрошайства. Он усмехнулся:
