— Да откудова ж тебе знать, из каковских он, — возразил Григорий Шлыков и тоже на свое лежбище полез.
— И по рылу знать, что не простых свиней, — не сдавался Паша. — Поручик-то наш тоже ведь не из крестьян — образованный, а слова худого от него не услышишь. Человек!..
Вошел Петренко и, стряхивая с шинели сырость, задержался у порога.
— Слышь, Петренко, — сказал Василий Рослов, — взводный чегой-то по тебе соскучилси.
— А мне он вроде бы ни к чему, — ответил Петренко. — Чего ему надо?
— Да не сказал ничего, — взялся пояснять Григорий Шлыков. — Лаялся тут, как бешеный кобель. Прям того гляди, укусит…
Солдаты наперебой стали пересказывать разговор с Лобовым, а Паша даже пытался изобразить его в лицах. Слушая их, Петренко перестал отряхиваться, повернулся и вышел. Все подумали, что направился он к взводному, поскольку тот его искал, а Петренко, шлепая по грязи, торопился обратно к Малову.
Он только что получил задание от поручика. Сопровождать группу разведчиков в тыл должен Лобов. И хотя не понравилось это Петренко, сразу возразить не посмел, а теперь шел с твердым намерением отказаться от Лобова. Случай в солдатской землянке насторожил Петренко и придал ему решимости.
Малов удивился возвращению Петренко и сразу спросил тревожно:
— Случилось что-нибудь, Антон Василич?
Оставаясь наедине, они с недавних пор называли друг друга по имени-отчеству. Шли к этому долго и осторожно, зато теперь каждый знал о другом главное: общая идея связала их накрепко. Малов не состоял ни в какой партии, но, хорошо зная обстановку в стране, он трепетно ждал перемен и силился понять, на чьей стороне большая человеческая правда, за кем пойдет народ и как это все, образуется в итоге. Открытая печать не давала ответов на такие вопросы. Первый подпольный листок совершенно неожиданно обнаружился в газетах, подаренных знакомым журналистом. Это было странно. И, несмотря на то, что с Петренко теперь объяснились, тот первый случай так и остался загадкой.
— Так что же случилось? — повторил поручик и указав на табурет, добавил: — Садись!
Возрастом были они почти одинаковы, Петренко даже на год постарше, но разница положения сказывалась постоянно.
— Да не знаю, как и начать, Алексей Григорич… — начал Петренко, присаживаясь.
— Придется как-нибудь начинать, коли за тем вернулся.
— Н-нельзя ли под каким-нибудь предлогом оставить нашего прапорщика дома? Без него мы надежней справимся.
— А что, — живо спросил, поручик, — есть какие-то реальные опасения?
— Ничего такого нет, да ведь заегозится где в неподходящем месте — либо дело испортит, либо на грех кого наведет.
— М-да-а… А все-таки, видимо, что-то произошло? Почему же сразу об этом не было сказано?
— Пока я здесь был, забегал он к нашим — накричал, обругал всех… А вид солдатской вши прямо-таки в бешенство его приводит. Но разве люди виноваты, что помыться им негде и белья другого нет?
— Видите ли, Антон Василич, я, к сожалению, уже сообщил ему о задании… Правда, в самых общих чертах… Н-но, действительно, что-то надо придумать для его же блага… Ведь непосредственное исполнение задачи все равно на вас, а прикрытие обеспечит второе отделение… Хорошо! Спасибо за подсказку. Так всем удобнее будет. А я непременно найду — да нашел уже — способ отвлечь его совершенно корректно. Идите, Антон Василич, вместе подумайте о деле, да и отдохнуть еще немного успеете… На Рослова я надеюсь. Успехов вам!
7
Разведчикам на этот раз предстояло не сведения раздобыть, а взорвать железнодорожный мост в неглубоком тылу противника, недалеко от маленькой станции. Но сделать это надо было в одну ночь, а расстояние в оба конца — верст шестьдесят, а то и поболее, потому вся группа отправлялась на конях.
К створу прохода выехали в шестом часу вечера. В ясную погоду солнце к этому времени должно закатиться, но от зари было бы еще светло. На этот раз над миром висела такая непроницаемая ненастная муть, что за пятьдесят-семьдесят шагов невозможно было различить кустарник, о которого начинался неглубокий — с развалистыми краями и заросшим болотистым дном — широкий лог. Постепенно расширяясь, он уходил в глубину обороны немцев верст на двадцать, достигая той речки, через которую перекинут нужный разведчикам мост.
Все они раньше хаживали по этому пути не раз и не два. А Василий с Григорием здесь впервые перебрались через линию фронта. Целую неделю скрывались они тогда в окрестностях, исколесили все вдоль и поперек, пока не набрели на этот проход.
Некоторое время немцы пытались держать здесь посты, но часовые либо сами удирали от комарья и страха из этой беспросветной и жуткой урёмы, либо становились жертвой наших разведчиков. Потом стали посылать сюда конные разъезды улан, человек по двадцать. Проезжая почти всегда по одному и тому же месту вдоль линии фронта, уланы сделали тут широкую тропу.
Дождь то сеялся незримым и почти неощутимым бусом, то хлестал холодными струями, то налетал северный ветер и стряхивал потоки брызг с кудрявых ветел, между которыми пробирались всадники.
Держась чуть не вплотную за серым конем Петренко, Василий Рослов испытывал большое неудобство не от дождя, а от непривычной оснастки. В этот поход снабдили их пиками, шашками, карабинами. Все это необходимо, конечно, а в их положении тем более, поскольку действовать предстояло бесшумно.
Мост этот видели они с Григорием, знают, где караульное помещение расположено, где посты. А вот каковы сваи, глубока ли речка и как туда подобраться — это не идет у Василия из головы. Но разве же знал он тогда, что придется к этому мосту возвращаться да еще с такой опасной целью! Кажется, и прожектор виднелся там. Так ведь в солнечный день помехи от него не было, а к ночи нырнули они в беспросветную урему, думая, что ушли отсюда навсегда.
Передние молча остановились. Это приближалась уланская тропа, и надо было убедиться, нет ли поблизости разъезда.
Командир второго отделения, урядник Шипилин, послал двух солдат в разные стороны вдоль тропы. Те скоро вернулись и доложили, что все спокойно.
Отряд рысью проскочил версты две, потом Петренко, догнав урядника, велел ему реже переходить на рысь, дозорных держать подальше.
— Ну и погодушка, прости господи, — ворчал пожилой урядник, смахивая с усов воду.
— Самая подходящая погодка, — возразил Петренко, — лучшей не придумать.
Потом еще более двух часов ехали — то шагом, то рысью. Разъезды могли и здесь встретиться. Двигались длинной цепочкой, прижимаясь к, густым зарослям кустарника или к ветлам.
Передовой дозор выскочил было на опушку леса, по краю которого тянулась неторная полевая дорожка. Поняли, что надо повернуть влево, потому как лог тут круто загибается к югу и верст через шесть упирается в речку. Теперь не следовало далеко углубляться в заросли. Двигались так, чтобы не терять кромку и вовремя углядеть прибрежные кусты.
Дождь все так же принимался хлестать время от времени, а ветер, кажется, еще усилился. Правда, в лесу не было ему настоящей воли — воровски засвистывал он, путался в ветвях и злился.
Петренко выбрался на дорожку и до боли в глазах всматривался вдаль. Едва различив мутную полосу прибрежных кустов, повернул к уряднику и тихо скомандовал:
— Стой! Вот здесь оставайся, Шипилин, и жди. Ухо держать востро. В случае чего, на поле далеко не выскакивать… Вон видишь, огонек проглянул?
— Вижу.
— Это караульное там у них.
— Знаю.
— Вот ежели там заваруха большая начнется, скачи туда без промедленья.
— Понял.
Вдоль прибрежных кустов отделение Петренко продвинулось еще около двух верст и тут спряталось. Спешились и Василий с Григорием. Обследовав вместе с Петренко берег, они убедились, что ехать по той, приречной, стороне кустов невозможно: к полуторааршинному обрыву вплотную жмутся непролазные кусты.
— Пробирайтесь уж как-нибудь по этой стороне, ребятушки, — вздохнув, посоветовал Петренко. — И обратно отсюда же вас поджидать станем… Будьте здоровы. До встречи!
Василий молча поднялся в седло — Григорий уже поджидал его, — и они пустили коней наметом. Потом перешли на рысь и ехали так, пока берег начал полого спускаться к мосту, а в кустах стали появляться большие прогалины — можно к реке повернуть. Мост уже видно было впереди то частями, то весь.
И тут полоснуло по небу яркой широкой серебристой полосой — за кустом остановились конники. Длинный язык прожектора полизал заросшую низину за рекой, махнул по волнистой шершавой воде и перебрался на этот берег. В серебристом режущем свете водяной пыли, гонимой ветром, обнажилось все до ужаса. Загорелые, обветренные лица показались белыми, как покойничий коленкор.
Страшный прозорливый глаз померк, но долго еще виделись разноцветные круги, мешая что-либо разглядеть даже рядом.
