За свистом ветра часовой неясно расслышал всплеск, но встревожился, забегал от одних перил к другим, вглядываясь в поверхность речки. Дождь опять прекратился, и видимость чуть-чуть улучшилась. Разглядев смутное пятнышко на середине реки, часовой выстрелил по нему. Но Василий был уже саженях в сорока от моста и тут же скрылся под водой.
Часовой не переставал стрелять. От караульного помещения побежали солдаты, они тоже стреляли. А в довершение по воде полоснул убийственный свет прожектора.
Василию показалось, что плывет он преступно медленно и очень давно, а взрыва все нет. Неужели погас шнур?!
И тут грохнуло сзади, затрещало, заскрежетало. Василий нырнул поглубже, будто убоясь дела рук своих. По нему уже никто не стрелял. А в черном небе одна за другой появлялись осветительные ракеты, и стало светло до рези в глазах. Луч прожектора сердито метался то по заречью, то по реке, то по левому берегу, шаря добычу в открытом поле.
Григория увидел Василий издали и, доплыв до первых кустов, выбрался на берег. Было невероятно, и поверить в это невозможно, но никто ими, кажется, не интересовался. Бегали, суетились, запускали ракеты, стреляли где-то там, возле рухнувшего моста, а до двух русских солдат вроде бы никому и дела, не было.
Василий с ходу бросился в седло, но с трудом, перекинул правую ногу, выхватил у Григория свою сырую тяжелую шинель и надел ее на голое тело. Тревога всадников передалась коням, и они лихо понеслись, словно гнал их попутный ветер.
Вскоре кусты сузились в неширокую прибрежную полосу и пришлось выскочить на полевую дорожку. В свете ракет громадная поляна просматривалась далеко. Слева и несколько сзади, наперерез им, скакали во весь опор десятка полтора улан. Теперь и спасти, и погубить разведчиков могли одни лишь кони.
Кони неслись, обгоняя ветер. Уланы начали стрелять по беглецам, а те не могли отвечать им, оттого что Василий был безоружен и, коченея от холода, едва держался в седле, Григорий же весь был обвешен оружием да еще вез одежду товарища, и ему не хватало рук.
Отделение Петренко, не скрываясь, выдвинулось из кустов, но увлеченные погоней уланы едва ли видели его, хотя и было светло. Пропустив своих, отделение сделало два прицельных залпа по уланам. Группа их поредела заметно, смещалась, опешила вроде бы, но тут же с еще большей яростью рванулась за шестью всадниками, словно из под земли вынырнувшими.
Василий с Григорием продолжали скакать по дороге, нацеленной в угол, где прибрежные кусты соединялись с уремой. А Петренко повел своих левее, к тому месту, где оставлен был Шипилин. Урядник выдержал наказ Петренко — сразу на помощь не бросился, а теперь выскочил во фланг к уланам, сделал залп и с шашками ринулся атаковать их. Петренковцы почти от кромки леса повернули назад, так что уланы оказались в полукольце, да и осталось их не больше десятка.
Бой был короткий, обе стороны дрались отчаянно, к тому же вдруг погасли ракеты, и шестеро оставшихся улан пустились наутек. Шипилин было вдарился за ними, но Петренко послал Рушникова заворотить преследователей.
Уже на обратном пути, почувствовал Тимофей боль в раненой руке. Вначале подумал, может, старая рана беспокоит, но тут же обнаружил, что левый рукав шинели рассечен почти от плеча до локтя, и все понял.
Раненых оказалось еще трое, кроме Тимофея. Один, из отделения Шипилина зарублен. Хоронили его в лесу, недалеко от опушки.
Василий, уже одетый, прихрамывая, бегал по кругу, стараясь отогреться. Он задыхался от бега, а насквозь промерзшее тело, скованное сырой холодной одеждой, никак не оживало. По раненой ноге он колотил изо всех сил, и она уже действовала, но отходила с трудом.
— Погрейся-ка, Вася, вот этим, — подходя, подал баклажку Петренко. — В околотке на коленях вымолил.
Приложился Василий с жадностью, едва продохнул потом, зато через считанные минуты разлилось по всему телу долгожданное благодатное тепло. Хватило спирту и Григория погреть, да еще осталось.
— По ко-о-оням! — сдавливая голос, еле слышно из темноты пропел Петренко.
Выслав вперед двоих дозорных, но так, чтобы не терять их из виду, он двинулся следом.
— Ну, Петренка, ну, Петренка! — пристраиваясь к нему, заливался Василий. — Я бы ведь до землянки не дотянул, окочурился. А ты мине жизню подарил! Век такого подарка не забуду!
— Тише ты! — оборвал его командир. — Службу мы сослужили царю-батюшке. Тебе за то непременно Георгия пожаловать должны, да еще до своих не помешало бы добраться…
— А я бы не приказал теперь же домой ворачиваться, — разошелся Василий.
— Это почему же?
— А потому… Те уланы, какие остались, к начальству поскачут, все обскажут, потом по телефону знать дадут, кому надо. А те дозоров конных добавят и встренут нас по-хорошему.
— Верно, — подтвердил Петренко, пошевеливая коня. — Ты прямо стратег настоящий. И что же нам делать?
— А забраться в урему, где погуще, да и просидеть сутки. Не станут же они так долго дозоры держать.
— Плохой ты стратег, — засмеялся Петренко. Разве ж для того взрывал ты мост, чтобы ждать, пока, немцы исправят его? Ждут нас в штабе с этим известием, как пирога из печи. Потому и, приказано к утру вернуться, для того и на коней посадили. Гнать надо как можно скорей! — И он пришпорил коня.
«У немцев, конечно, связь получше нашей работает, — размышлял Василий, важно держась в седле, — так ведь ночь теперь самая глухая, да еще дожжик вон без конца поливает — не враз там всех расшевелишь. И правда, что надежней выйдет, ежели поторопиться-то».
Ехали долго и быстро. Василий, после стольких лишений и после сугрева, расслабился. Теперь он ни за что и ни за кого, кроме себя, не отвечал, потому и мысли начали никнуть. С версту не доезжая до линии немецкого дозора, притормозили. А в полуверсте от него совсем остановились.
Послали двоих в разведку. Они вернулись минут через сорок и сообщили, что разъезд проезжает очень часто: или они навстречу друг другу едут, или одна и та же группа, имея небольшой участок, «челночит» по нему беспрестанно.
Стали цепочкой подбираться к линии, но, не достигнув ее, остановились. Пашу Федяева Петренко послал вперед и наказал:
— Близко туда не подъезжай, а как проедут они и слышать их перестанешь, тихонько свистни. Да не торопись, хорошенько прислушайся, может, с другой стороны топот послышится. А только ты знак подашь, — мы броском на свою сторону. Там уж лошадушки пусть выручают.
Ждать пришлось недолго. Все сидели в седлах, пригнувшись, будто готовые раньше коней прыгнуть в темную бездну. У Паши получился не свист, а вроде бы резкий короткий писк — «ч-чиу!»
Рванулись кони. И как ни мягка была размокшая почва, шум от десятков копыт, выдергиваемых из трясины, донесся к уланам. Правда, пока они остановились, прислушались и поняли, что к чему, наши разведчики были уже далеко, но все-таки не удержались от погони, открыли слепую стрельбу, рассыпались цепью и не щадили коней.
А нашим теперь хоть пулей лететь, все равно казалось бы не быстро. Да пули-то все-таки настигали их. Держась рядом с Григорием, Василий скакал, пригнувшись к гриве коня. Вдруг вроде бы беспричинно выпрямился он резко и тут же начал оседать.
— Чего ты? — метнулся к нему Григорий, подхватив под руку.
— Ну, теперь всё! — словно бы даже с радостью воскликнул Василий.
— Чего все-то? — кричал Григорий, тормоша его за руку, будто пытаясь разбудить.
— Да отцепись ты, руку больно. Плечо зацепила, стерва!
Вот оно как выходит. Сколько пуль за ночь в него летело, и все обошли, всем дорога рядом нашлась. А тут шальная, бесцельно пущенная в кромешную тьму пуля сыскала себе живую цель!
— Ну, сидеть-то сможешь? Не упадешь?
— Не упаду. Скачи, не отставай!
Боясь напороться на русскую заставу, версты через три отстали немцы. Разведчики вздохнули свободно и, чувствуя себя уже дома, перешли на легкую рысь, а потом и на шаг. От взмыленных, коней валил белый пар, видимый даже в темноте.
Утро пока не проклевывалось. За такими тучами и дня не видать.
— Слышь, командир! — без опаски, во весь голос крикнул Григорий. — Остановиться надоть.
— Приспичило, что ли, кому-то? — спросил, не оборачиваясь, Петренко.
— Рослова перевязать надоть.
Петренко натянул поводья и, подняв руку, остановил спутников.
— Раньше-то чего ты молчал, когда всех перевязывали? — недовольно спросил он Василия, подъезжая к нему.
— Стало быть, не об чем говорить-то было! — сердито отозвался Василий. Не слезая с седла, он снял шинель, гимнастерку. Стащил и нижнюю рубаху. Вся левая половина ее пропитана была кровью.
Григорий распластал эту рубаху, наложил на продолговатую рану пакет и начал пеленать друга.
— Дак чего ж ты давеча-то сказал так? — допытывался он.
