Васёнка подошла к Витьке, ткнулась головой ему в плечо, заплакала безутешно, как на похоронах.
Витька плечом чувствовал, как пылает Васёнкина голова, рукой придерживал её за спину и тупо думал: «Нету теперь нам с тобой жизни, сеструха, нету…»
Васёнка сложила бельё в корзину, сверху накрыла мокрой ситцевой наволочкой, подцепила тяжёлую корзину на руку, отправилась на Туношну полоскать.
Лето подошло к вершине. Даже на ходу было горячо ступать босыми ногами по тропе. На ржи колос уже гнул высокий стебель; в спелых травах заходились стрёкотом кобылки, на луговых цветах паровались бабочки. Речные густо-синие стрекозы играли над водой. Вдруг ни с того ни с сего разлетались, рассаживаясь на зелёных хлыстиках свища. Хлыстики покачивало течением, вместе с ними качались стрекозы. Радостный шум зелёных лесов на косогоре полнил речную луговину. Лето было в разгаре, земля в силе.
Васёнка умостила корзину на берегу, зашла в воду, ступнями утонув в прохладном донном песке, и забыла, зачем пришла на Туношну. Обняла плечи руками, как будто вдруг ознобило её в этом жарком, звенящем июльском дне, и, не видя, глядела в пёструю от солнца бегущую воду.
Тут и нашёл её Макар. Сел позади на бугре, свесил руки с колен — большие сильные руки свисали ниже травы — и так в молчаливости сидел. Боком к Васёнке.
Долго не понимал Макар, что случилось. Свидеться рвался, а свиданье не удавалось. И не только оттого, что, вернувшись с курсов, всю посевную пропадал в МТС на разного рода срочных ремонтах, — казалось сама Васёнка уходит от встречи. Не раз, умотавшись за день, в летних зыбких тёмках возвращаясь домой, он делал крюк, заходил в село от гужавинского дома, при себе носил завёрнутый в чистую бумагу и плотную холстину подарок — из пуха вязаный платок. Старуха, у которой он сторговал его в городе, сама протянула весь платок через кольцо, снятое с пальца, сказала: «Лучшего не найдёшь, голуба. Такой только матери да невесте дарить…» Он нёс дарить невесте, хотел сам накрыть Васёнкины застенчивые плечи невиданным подарком. Но Васёнку ни у дома, ни в селе не повстречал, не увидел её лица даже в тускло освещённых изнутри окнах. И матушка толком ничего не знала, смотрела на него тревожно. Как на грех, и бабка Грибаниха дорогу к ним в дом запамятовала!..
Ходить бы Макару, удивляться — не повстречай он на тракте за селом Витьку. Увидел Витька Макара, заметался по сторонам, выглядывая, куда бы сгинуть, но Макар уже крепко держал его за плечи.
Сели тут же, двух шагов не отступив от дороги. Витька, сразу осипнув, будто залпом хватил ковш колодезной воды, слово за слово рассказал Макару всё.
Дня не прошло — сошёлся Макар с Красношеиным в роще, за селом. С ходу, как медведя рогатиной, поднял лесника, придержал, прикидывая, о какое дерево ушибить. Одумался, бросил на землю. Долго поднимался лесник. Поднялся, стащил с плеча ружьё. «Как оно оборачивается, партийный товарищ! — сказал, задыхаясь. — Твоя не взяла — кулаки в ход?! — Раскрытым ртом он хватал воздух, челюсть его тряслась не то от бешенства, не то от страха. — А это видал? — Он показал ружьё. — Пока молчит. Помолчит, помолчит да стрелит!»
Макар подошёл вплотную к Красношеину, прихватил потёртый френч так, что вспоролись в плечах лесника швы. «Слушай. Ты, лишай еловый! — Макар всё ещё сдерживал себя. — Лежать бы тебе под этой осиной. Лежать — и не подняться. На счастье твоё забыть не могу, что человек я…»
Отяжелел Макар в горе, душа будто чугуном налилась. Домой приходил, садился у окна, молчал, мать боялась с ним заговаривать. Искал дела, а в МТС не ко времени случилась передышка. Через Ивана Митрофановича напросился на общий колхозный сенокос, что объявили по селу, надеялся там свидеться с Васёнкой и вдруг, глазам не веря, увидел у Туношны. Васёнка заметила позади сидящего Макара, напряглась, как лозина на струе, но боль оборвавшегося сердца не выдала. Подтянула корзину, выложила закрученное бельё в воду, корзину ополоснула, поставила на траву. Зашла поглубже, взяла Зойкино платье, стала полоскать.
— Не признаёшь? — тихо спросил Макар.
— Как не признать! — насмешливый голос Васёнки будто ударил Макара.
— Что так-то? — спросил он ещё тише.
Васёнка выпрямилась, обернулась, тылом мокрой руки отвела со лба волосы.
— По привету — ответ, по заслугам — почёт! — сказала с вызовом. Глаза её, всегда ясные, как погожий день, сощурились, смотрели на Макара отчуждённо и холодно.
Васёнка похудела, лицо истончилось, построжело, щёки опали, вокруг рта залегла тень.
Макар всё это видел, тяжесть сострадания не давала ему говорить.
Васёнка тоже не охотилась на разговор, полоскала бельё, быстро и ловко выжимала, складывала в корзину. Всё прополоскав и сложив, она оправила волосы, вытерла руки о фартук, спросила, глядя себе на руки:
— Жалеть пришёл?..
Макар поднял тяжёлые от боли глаза.
— Может, сядешь? — сказал он.
— Некогда сиживать! Да и не к чему, Макар Константинович. — Васёнка вздохнула, в горькой усмешке сомкнулись её губы. — Что ж теперь по полю бегать, руками махать, — отпущенную птицу не ловят!..
Макар, как будто не замечая в голосе Васёнки ни насмешки, ни горечи, смотрел на неё грустными спокойными глазами.
— Я, Васёна, от дел не бегаю, с полдороги назад не возвращаюсь. Нет нужды нам с тобой жизнь разламывать. Что задумано, тому быть.
Васёнка от слов качнулась, руками прихватила высокую шею, будто теснота в груди не давала ей вздохнуть, смотрела на Макара испуганно и беззащитно.
— Зачем такое говорите, Макар Константинович! — сказала с упрёком, руки её упали с груди, повисли без сил. — Сами знаете, такое не можно…
— Можно. Нам с тобой жить, Васёна. Двоих нас то касается, никого больше. Огорим.
— Огорим! Значит, горе-то есть?! — Васёнка уже справилась с глупой радостью, что поманила её надеждой. Губы снова сомкнулись горько и усмешливо. — Нет, Макар Константинович, не знаю я людей, которые через такое переступают! Батя на Капкины прежние грехи глаза позакрыл, да разве жизнь у них?! В голодности лютуют, потом смотреть друг на дружку не можут… Это ли жизнь?.. И ты, Макар, помнить про то будешь. Сердцем изболеешь. Как рана в боку, замучает она тебя, случись что не по тебе… Не то, не то, всё не то!.. Сказать тебе надобно: не двоих нас то касается. Как в дом-то твой с дитём на руках приду?.. Вот оно как, Макар Константинович. Батины грехи, видать, на меня обернулись…
Васёнка подняла корзину, напрягая гибкое тело, взошла на бугор. Остановилась позади сидящего в немоте Макара. Постояла, глядя на его крепкие, теперь приспущенные плечи, туго обтянутые белёсой со спины гимнастёркой, сказала помягчевшим голосом:
— Прости меня, Макарушка! Видит бог, о тебе мечтала… Не удалось мне судьбу обойш. Другой ухажёр ловчее тебя оказался. По всему видать, с ним доживать век… Прощай, Макарушка!..
Васёнка шла лугом, опустив голову с узлом тёмных волос над высокой шеей, придерживала рукой висящую на локте корзину, шла медленно, будто ощупывая босыми ногами тропу. Спустилась в низину, поднялась на косогор.
Васёнка уходила по косогору всё дальше, виделась всё меньше и на глазах Макара затерялась в пестроте цветущего луга, как дымок растворилась в раздолье летней земли.
1
В квартире Поляниных появился чёрный в рыжих подпалинах щенок. Беспомощное существо на разъезжающихся ножках ползало в углу, сморщенной мордочкой размазывало слюни по крашеному полу и надрывно скулило.
У Поляниных никогда не было ни кошек, ни собак: Иван Петрович и Елена Васильевна в своей кочевой жизни избегали всякой лишней привязанности. Наверное, и эта маленькая собачка не оказалась бы в квартире — не появись она вдруг.
Щенка принёс колхозный пасечник Федя-Нос, известный Елене Васильевне своим весёлым поведением на праздниках и непонятной дружбой с Алёшей.
Когда Елена Васильевна вошла в кухню, щенок уже был на полу, а Федя, держа в огромных красных руках помятый картуз, откланивался у двери. Елена Васильевна испугалась скулящей собачки, но она не была б Еленой Васильевной, если б не улыбнулась гостю.
Так оно и свершилось, это невозможное в семье Поляниных событие.
— Что вы! Зачем? Собачки нам не надо! — говорила Елена Васильевна и в то же время с милой улыбкой прикладывала руку к груди. И глуховатый Федя-Нос, по-своему понимая улыбку и жест Елены Васильевны, во весь рот улыбался в ответ и отгораживался от благодарности рукой:
— Не стоит того, Лена Васильевна! Это вашему Олёше. Зайцев стрелять: «Бух, бух…»
Алёшка застал мать в расстроенных чувствах: она стояла у плиты, около её ног в луже молока, ползал мокрый щенок.
Алёшка всё понял: схватил тряпку, вытер пролитое молоко, вымыл и насухо обтёр голопузого щенка. Щенок дрожал, плакал, мордочкой тыкался в ладонь: глаза его, наполовину подёрнутые синей поволокой, ещё плохо видели мир.
