— По сводкам, — сказал он, — над Мадридом был воздушный бой. Самый большой за всю историю земли и человечества. Фашистские самолёты вынуждены были удалиться…
— Так им, паукам, — оглобля под ребро! — сказала Женя. — А стихи?
— Стихи?.. Стихи — это так. Ни к чему, Женя!
— Витя! Не обижай. С одного поля нам с тобой хлеб убирать… Давай, Витя!
Витька поколебался, тихо и сурово, по памяти, ещё раз прочитал стихи про Мадрид. Женя слушала, сжав губы, углы её рта подёргивались, когда Витька голосом выделял какое-то слово: стихи как будто опаляли её, и молча и страстно, она принимала этот жгущий её жар слов.
— Крепко надоумило тебя, Витя! — сказала Женя, когда Витька дочитал. — От моего сердца, от души моей сказал! И всё в лад. Как бы мне уцепить эти твои слова?.. Ты, Витя, сбереги их, потом мне наговоришь. Слышишь?!
Открытая хвала и растроганность Жени смутили Витьку. Но Алёшка видел радость на его разволнованном лице и радовался Витькиной радости, как своей.
— Но айдате-ка в круг, соколики! Ведь меня девки прислали, горюхаются без вас! Вон и Зойка бежит, не иначе за вами… — Женя взяла своими сухими железнокрепкими руками руки Алёшки и Витьки и повлекла обоих к общему веселью.
Алёшка всё-таки ушёл к волейболистам: у сетки, в знакомых и определённых правилах игры, он чувствовал себя увереннее, чем в стихии вольного гулянья. Витька остался среди девчат и парней, досыта напрыгался и наигрался в разные весёлые игры и теперь, остывая, прохаживался по закраине бора. Тут и вышел из гуляющей толпы навстречу ему худой и высокий, на голову выше всех других Иван Митрофанович.
Как и Вася Обухов, он был в серой рубашке, пиджаке, сапогах, только голову его прикрывала кепка с широким козырьком. Глаза его хитровато щурились, довольную усмешку он даже не старался загнать под усы.
— Ну, молодцы, парни! — говорил Иван Митрофанович, как взрослому пожимая Витьке руку. — Вашу контрпасху в историю Семигорья надо записать. Ну, молодцы, ребята!..
После того ноябрьского дня, проведённого у Макара, Иван Митрофанович как-то выделил Витьку, как будто записал себе в родню, и Витька это чувствовал, и радовался, и смущался. И теперь, смущаясь, спросил:
— Макар-то Константинович не объявился?..
— Нет, понимаешь! К севу обещал. А сев — вот он: день-два — и трактора пускать!.. Как бы не запоздал Макар!..
Макара не ко времени направили в область учиться на механика. Уехал он под Новый год, без охоты, обещал скоро вернуться, по расчётам должен был уже быть. Витька связывал с его возвращением перемену в своей неулаженной жизни и ждал, очень ждал Макара. Вместе с ним ждала Макара и Васёнка.
Из города Макар писал, и тётка Анна после каждого письма передавала поклон Васёнке и привет ему, но самого Макара не было, и почти целую зиму Витька сиротствовал.
Иван Митрофанович положил на плечо Витьке руку, сказал, утешая:
— Объявится Макар. Не по своей воле в городе сидит. Тут, братец, ничего не попишешь — дело, оно повыше нас с тобой!.. Васёнка — то где? Смотрел — не видать!.. — и, заметив, как переменился в лице Витька, как заметался его взгляд по гуляющей толпе, настороженно спросил:
— Что с тобой, братец?..
— Иван Митрофанович… Я сейчас. Я — мигом!.. — Витька засуетился, будто пожар увидел над домами, сорвался с места и побежал к селу.
Витька не знал, что задержало Васёнку дома, но беду он сторожил не первый день. Беда ходила где-то рядом, он чувствовал её.
Как уехал Макар, Васёнка при малой возможности рвалась на люди. В дому она как будто задыхалась и по своей воле остаться гулять с Капитолиной не могла. Всё больше встревоживаясь, Витька бежал, и ноги его разъезжались по грязи. Он помнил, что Капитолина ещё с вечера собрала батю в Заозерье, к дяде Мише. И утром с какой-то странной, играющей улыбкой задержала Васёнку дома, велела готовить стол. А ведь гостей в доме не ждали!.. Ох эта Капка, батина утеха! На своём бы шестке сверчала! А то к каждому руку тянет. То медова, то ледова, всех норовит до пола согнуть…
Алёшка видел, как Витька вдруг побежал к селу, догнал его уже у дома лесника, спросил, с трудом переводя дыхание:
— Что случилось, Вить?..
Витька уже не бежал, быстро шёл, на побледневшем лице Алёшка читал беспокойство.
— С Васёнкой кабы чего не стряслось! Одна она…
Вбежав в сени, он с такой силой рванул дверь, как будто уверен был, что дверь заперта.
За столом, застланным скатертью, сидела Капитолина, лесник Красношеин, Зинка Хлопова и Васёнка.
По тому, что стол уже был в беспорядке, и лесник, по-домашнему распахнув ворот своей форменки, лицом и шеей багровел, как сосна на закате, и Капитолина, устроившись между лесником и Васёнкой, держала в руках и клонила к кружкам полувёдерный жбан с домашней брагой, можно было догадаться, что гулянье в дому началось не сейчас и затеяно всерьёз.
Лесник, увидев Алёшку, поднял руки, крикнул:
— Вот это гость! — шумно поднялся, по-медвежьи облапил, усадил рядом с собой. — Капитолина, прошу чистый стакан близкому моему другу!
Витьку он как будто не заметил, и Витька тоже не проявил интереса к гостям. Он как бы мельком взглянул на Васёнку, убедился, что она одна из всей компании глядится чистой и непьяной, и успокоился, прошёл в угол, взял книжку, сел на скамью у окна.
Зинка Хлопова, щуря замутнённые хмелем зелёные глаза, с интересом уставилась на Капитолину, заострённый кончик её не в меру длинного носа, словно оттянутый книзу невидимой гирькой, хитро блестел, — её как будто забавляла заминка, случившаяся с приходом гостей. Капитолина видела смеющийся Зинкин взгляд, но ничем не выдала своего недовольства. Она подала леснику чистый стакан, мягко ступая, пошла к Витьке, обняла за шею, попыталась поднять, приговаривая: «Посиди уж с нами, неучёными, книжник! Сегодня грех читать. Праздник ведь…»
Витька вырвался из-под её руки, пересел на Васёнкину постель и смотрел так, что Капитолина больше не решалась подойти.
— Васёнка! — крикнула она, стоя посреди горницы. — Приглашай братца за стол! Чего это он праздник не уважает!
Васёнка быстро и покорно встала, подошла, прижала к себе Витькину руку.
— Посиди с нами! Прошу тебя, братик, — звала она. — Поди хоть поешь! — Она упрашивала и тянула его к столу, и Витька покорился её зовущей руке.
Васёнка подвинула ему сковороду с жареной картошкой и мясом. Алёшка видел, как от вида даже остывшего жаркого Витька сглотнул слюну. Он взял ложку, но Капитолина его остановила.
— Э, погоди, милок! Наперво у нас пьют, — сказала она, наполнила кружку брагой, поставила перед Витькой. Налила Алёшке, Красношеину, Зинке, себе. Перед Васёнкой стоял чуть початый стакан.
— Ну, — сказала она и посмотрела на лесника.
Красношеин поднял кружку, слегка ударил по Витькиной кружке.
— За праздник и боевой натиск, парни! — сказал он, подумал и разъяснил: — Во всяческом деле!
— Правильное слово! — поддержала Капитолина и ближе к Витьке подвинула нарезанный ломтями шпиг, белеющий и розовеющий, как молодой снежок.
Витька отложил ложку.
— За пасху комсомольцы не пьют, — сказал он. Хмурясь, добавил: — И вообще не пьют…
— Смотри-ка, в дому монах объявился! — изумилась Капитолина. — Ну, а ты как, дорогой наш гость Алёша?..
— Я тоже предпочёл бы не пить. У меня и у Вити, как вы знаете, положение одинаковое… — Алёшка сказал так и смутился своего путаного объяснения. Ему хотелось быть по-мужски решительным в чужом застолье, и в то же время проявленная Витькой твёрдость его стыдила и останавливала.
— Вот молодёжь пошла! Народный праздник, а не чтут! — Лесник сокрушался и мотал головой, как лошадь на жаре. — И ведь не то чтобы не чтут, — пню не быть деревом! — боятся! На людях все мы как сжатые пружинки! Во! — Он сдавил пальцами воздух. — Вот в лесу, без прочих глаз, там — да! Там и ты выпил бы, Алексей. Выпил бы, а? — Он толкнул Алёшку плечом, наклонился. Лицо у Красношеина было пьяное, а глаза — трезвые, взглядом он будто боталом крутанул в душе.
Алёшке стало не по себе.
— Ладно, молодёжь ещё не знает, где трава укосистей! — сказал лесник. — А вот красна девица, хозяюшка молодая, должна знать, где косят с прибылью. Покажи, Васёнка, гостям пример!..
— И то: люди просят! А ты с полдня мычишь, не телишься. Чего уж! — корила Васёнку Капитолина.
Зинка Хлопова, пальцем покачивая на столе кружку, прикрыла глаза, поджала жидкие, словно измятые губы.
— В праздник и матушку не грех вспомнить, — сказала она, будто между прочим. Она знала, что сказать! Васёнка кинула на Зинку испуганный взгляд, посмотрела на Витьку, — её нежный девичий подбородок беззащитно дрожал. Винясь перед всеми, она поднесла стакан к губам, покорно, как нужное лекарство, выпила всё.
— Вот за это хвалю! — сказал лесник, чокнулся с Капитолиной и выпил сам.
