— Почему же?
— В обоих случаях, пожалуй, по одной причине: зарвется в заботах об общественном хозяйстве, а о людях забудет. Вгоняет и вгоняет все доходы в скот, в корма. Одни понимают, ради чего он их во всем урезывает, а у других терпежа не хватает на житье с перетянутым животом; да кой-кого из лодырей еще прижмет, пообидит. Пойдет в народе ропот, шумок на собраниях, а Евсюгов все это — мимо ушей. Ну, тем и кончается, что приходится ему распрощаться с колхозом. Вот и нынче — видим, добрался опять Ефим Осипыч в артели «Родное поле» до своего критического потолка. Довести дело до выборов — не надежно. Пришлось отозвать. А тут в нашей зоне завалилась отчаянно стариннейшая артель «Красногвардеец». Была перед войной участницей Всесоюзной выставки. Рекомендовать новичка, городского, без опыта? — как бы не спасовал, не осрамился с первых же шагов. Ну, и решили использовать Евсюгова, пока сильнее не подберем. Побеседовали с ним основательно, дали грамотного заместителя, агронома. Ясно, что трудно мужику, артель покрупнее и потяжелее «Родного поля». Но тянет пока не хуже других. Ждать от него в этих условиях чего-либо особо показательного, конечно, не приходится. Так что с этой стороны тратить на него время, я думаю, вам нет никакого смысла.
И Седачев, взглянув на часы, вновь повторил свое предложение — «пойти поспать, сколько удастся».
На улице нас охватил предутренний острый морозец. Он сковал месиво дорожной грязи, застеклил хрустким ледком лужи и ручьи. Но ни с чем не сравнимые пряные запахи проснувшейся земли густели и крепчали, знаменуя захват власти над землей новой хлопотливой хозяйкой — теплоокой животворной весной.
Спотыкаясь на колдобинах, мы шли молча, занятые своими мыслями. Взволнованный разговором о Евсюгове, я все более утверждался, вопреки отговорам Седачева, в непременной необходимости побывать в Федьковском колхозе и посмотреть на все своими глазами.
Деревня Федьковка сама по себе оказалась ничем не примечательной. Давно уже, видимо, хозяева не ремонтировали свои дворы, не перекрывали изб и, конечно, не ставили новых. Выглядела деревенька до крайности обветшалой. Но еще более удручающее впечатление произвели на меня артельные скотные дворы, крытые соломой, и не менее ветхие прочие хозяйственные помещения. Кажется, уже ничто не могло остановить их скорого разрушения. Первое, что пришло мне в голову при виде этой деревеньки, — была мысль, что предстоит Ефиму Осипычу и здесь опять заготовка леса, добывание дефицитного кирпича, цемента, шифера, изыскание кормов для скота. Вновь стоит перед Евсюговым задача применить и здесь его своеобразный «скоростной» метод подъема отсталого хозяйства.
Самого Евсюгова я в колхозе не застал. Бухгалтер объяснил, что уехал председатель в район чего-то добывать, о чем-то перед кем-то хлопотать, и кивнул на крохотную дверь с непомерно высоким порогом:
— У нас теперь заместитель разговорчивый. Он все вам объяснит.
Двое девушек-счетоводов при этом, не сдержавшись, прыснули смехом, уткнувшись в столы. Бухгалтер сердито покосился на них.
За дверью оказался крохотный кабинетик, обстановка которого состояла из небольшого канцелярского столика, стула, пары скамеек и допотопной обшарпанной посудной горки, набитой архивными папками, хранившими, вероятно, многолетнюю, полную всяких превратностей, историю этого колхоза.
Заместителя я застал в явно дремотном состоянии, с запрокинутой на спинку стула головой и вытянутыми далеко из-под стола ногами.
Очнувшись от моего «здравствуйте», он, не меняя позы, только чуть приподняв голову, не совсем внятно спросил:
— По какому делу?
Я подал ему мое командировочное удостоверение.
Читая его, заместитель подобрал из-под стола ноги и медленно втянулся на сиденье стула.
Был это сухопарый, белесый, средних лет мужчина со впалыми щеками, одетый в очень заношенную армейскую гимнастерку.
— Из области, значит, — сказал он, возвращая удостоверение, и оглядел меня каким-то пустым взглядом бесцветных глаз. — А у нас что? Крутимся вот с Евсюговым круглые сутки. Приходится, знаете, ставить тут дело чуть ли не на голом месте. Наследство приняли: триста семь рублей в кассе, а долгов двести пятьдесят тысяч. Кругом все валится, скот ревет, семена поедены, в людях разброд. Вот не знаю, чего сегодня Ефим Осипыч в районе раздобудет.
Говорил он, осведомляя меня о положении артельного хозяйства, полуотвернувшись к окну, но ограниченная кубатура кабинетика выдала причину его позы — в воздухе безошибочно можно было почувствовать запах крепкого винного перегара.
В разговоре выяснилось, что Ксенофонт Акимович Петляев до Федьковки сам был председателем артели в селе Коптяево. Как он солидно выразился и как буквально следовало понять его появление в Федьковском колхозе, — райком партии упросил его временно пойти в заместители к Евсюгову, чтобы распутать и оздоровить финансовое положение дел в артели и укрепить ее партийную организацию.
С сознанием важности этой своей роли Петляев снисходительно заметил:
— Не силен у нас Ефим Осипыч в бумажных делах. А артельное хозяйство без строгого планирования и досконального учета можно довести до дикого состояния, в каком мы и застали колхоз. Вот только и осталось от его былой славы, — и, дотянувшись до угла за горкой, Петляев вытащил знаменное древко с заржавевшим наконечником. — Областное держали, а вот что от него осталось. — Ставя древко обратно, он убежденно заявил: — Предстоит нам с Евсюговым вернуть это почетное знамя.
Из-за двери, между тем, слышался перещелк костяшек и меланхоличное пение бухгалтера. Но внезапно одна из смешливых девушек возвестила: «Едет», и перещелк вместе с пением смолкли.
Через несколько минут в кабинет по-хозяйски вошел среднего роста, коренастый, со смуглым лицом, чернявый мужчина лет, на беглый взгляд, пятидесяти. Мелькнула в памяти фраза Седачева: «А по внешности Евсюгов очень походит на цыгана». Несомненно, это вошел он.
Окинув меня цепким взглядом черных больших глаз и приветливо кивнув головой, председатель бочком прошел между горкой и столиком к Петляеву.
— Вот смотри, чего они тут выписали, — сказал он, подавая своему заместителю не то накладные, не то наряды. — Едва упросил.
— Скуповато, — покрутил головой Петляев, разочарованно отодвинув документы на край стола. — А как со жмыхами?
— Выписано, да что там... крохи. Вы, говорят, свое выбрали. Вот если бы у нас с тобой на счету что было, так вон «Светлый луч» отказался — враз бы отхватили. Язви его в эти финансы! Придется ткнуться еще в райком. А эти трубы и железо завтра надо обязательно вывезти, — озабоченно заключил Евсюгов и прислушался к разговору в бухгалтерии. — Ну-ка, не из города ли вернулись?
Петляев ушел в бухгалтерию, а Ефим Осипыч глубоко вздохнул. Ни о чем меня не спросив, заговорил, словно продолжая прерванную беседу:
— Средства надо вкладывать в каждое место, а торговать пока нечем. Собрал вот по малости всякой всячины — хоть бы на что неотложное.
Двери медленно открылись, и в комнату несмело вошла молоденькая девушка в очень старенькой телогрейке и сдвинутом на затылок распущенном треухе.
— Ну-ну, рассказывай, как торговали? — встрепенулся Евсюгов. — Остальные-то где?
Девушка огорченно потупилась.
— Да в городе еще остались. Плохо с продажей-то. Поросят навезено много — никто не берет.
— Ну, вы бы скинули.
— Так вы, Ефим Осипыч, сами твердую цену установили!
— Установил! Надо приспосабливаться к рыночным. Так хоть сколько-нибудь продали? Поехали бы на строймашевский базар, на Каменогорку.
— Вот на Каменогорке и поторговали.
Евсюгов недовольно гмыкнул.
— А лук продали?
— Так он же прелый. Никто и не смотрит. Капусту разобрали.
— Прелый! Говорено было — перебрать. Ну... иди!
Прерывисто вздохнув, девушка поспешно вышла.
Ефим Осипович был сильно огорчен.
— В скотных дворах топь немыслимая. Хотел хоть пар с десяток резиновых сапог дояркам купить. А вот что привезут с такой торговли? Да еще и машины-то своей нету, нанял чужую...
Дверь в комнату широко распахнулась, и, еще не перешагнув порога, какой-то донельзя неряшливо одетый и вихлястый колхозник разразился по адресу председателя трехэтажным сквернословием.
Евсюгова словно вскинуло из-за стола.
— Это еще что? — придушенно крикнул он, гневно сверкнув угольками глаз.
— А вот то! — и колхозник, зашагнув одной ногой в комнату, заикнулся было новым ругательством, но в этой позе и остался, внезапно умолкнув.
Я не видел лица Ефима Осиповича, выскочившего из-за стола, но оторопелый взгляд сквернослова ясно говорил, что лицо председателя отнюдь не выражало расположения выслушивать его изощренные ругательства. Спотыкаясь на каждом слове, колхозник попытался все же сказать:
