— Барсуков сам намекал, пробовал.
— Ну и что?
— Батя и слушать не стал. «Мне, говорит, в своей хате хорошо живется, и нечего выделяться среди своих станичников». Повернулся и ушел.
— Вот он такой и есть, — сказал Дмитрий.
Свой разговор братья Бегловы продолжали в гостинице, где остановился Дмитрий. Из небольшой комнаты окно смотрело на станичную площадь, к нему поднимался молодой ветвистый осокорь, так, что жесткие, темного оттенка листья касались стекла. Дмитрий распахнул рамы, и ветка, качнувшись, заглянула в комнату. Он прислонил к губам твердый лист и спросил:
— Степан, как твоя повесть? Пишешь?
— Нет, не пишу.
— Почему?
— Моя голова занята не повестью, а очерком о Холмогорском комплексе. — Степан с виноватой улыбкой посмотрел на брата. — Помоги, Дмитрий. Ты же автор; проекта. Я уже беседовал с Елистратовым, но все одно мне многое еще не понятно. Не знаю, как написать, с чего начать.
— Советую начать с того, что в Холмогорскую, в прошлом заурядную казачью станицу, нынче приходит индустрия, — сказал Дмитрий, и веселые его глаза заблестели. — Но ты пиши не о механизмах и не о холмах. Своим очерком постарайся ответить на вопрос нашего бати: куда же идет станица? Наш батя, хотя человек и малограмотный, однако перемены в жизни Холмогорской видит не хуже нас с тобой. А вот понять, куда же идет станица, не может. Каким-то своим, я бы сказал — мужицким, чутьем угадывает, что то крестьянство, которое ему так знакомо и к которому сам он принадлежит, безвозвратно уходит в прошлое, и это пугает нашего батю. — Дмитрий отошел от окна, ладонью пригладил усики и задумчиво улыбнулся. — Недавно я прочитал повесть «Земля родимая». Ее автор — фамилию не помню — оплакивает крестьянскую старину-старинушку, и в этом он чем-то похож на нашего батю. Он воспевает цветущие луга в июле, дружную работу косарей, этаких кряжистых мужичков. Позвякивают косы, слышится веселый говор косарей, а рядом, в селе, дружные петушиные голоса будят зорю…
— Митя, извини, перебью. — Степан тоскливо посмотрел на брата. — Завтра утром мне надо сдать очерк о Холмогорской стройке, а он у меня не получается. Помоги, Митя…
— Пожалуйста, я готов, — охотно согласился Дмитрий. — Садись к столу, бери бумагу. Я буду говорить, а ты записывай.
Помощь Дмитрия пошла на пользу. Вечером, вернувшись домой, Степан переписал очерк набело и в понедельник к девяти часам пришел в редакцию. Оправил под поясом гимнастерку, поглубже вздохнул и, приподняв голову, смело прошел в редакторский кабинет. Степан знал, что Алексей Алексеевич Елагин пришел в «Кубанскую зарю» из дивизионной газеты «Выстрел» в звании майора в отставке и что ему уже было давно за пятьдесят. Невысок ростом, широкоплеч, лицо скуластое, сухое, с толстыми черными бровями. На крупной голове ни плешины, ни залысины, высоко подстриженный чуб лишь слегка посеребрен сединой. Степану не верилось, что у этого молчаливого, никогда не улыбающегося человека есть такая симпатичная дочка Люся, и ему казалось, что секретарша Елистратова сказала неправду, Когда назвала редактора «Кубанской зари» своим отцом. Удивляло то, что Елагин, сменив офицерскую фуражку на фетровую шляпу, а китель на пиджак, все еще никак не мог привыкнуть к своему новому одеянию и чувствовал себя в нем как-то неуютно. Он продолжал носить армейские сапоги и армейские бриджи, ходил твердыми, широкими шагами, всегда бодрый и подтянутый. Говорил отрывисто, тоном приказа, в сотрудниках редакции превыше всего ценил молчаливое подчинение. Придя в редакцию, первое, что Елагин хотел сделать, — это изменить название газеты: оно ему не нравилось, он считал, что в самом слове «заря» нет никакого боевого духа. Как-то на приеме у секретаря райкома партии Солодова он сказал, что название газеты «Кубанская заря» следует заменить одним словом — «Вперед!». Солодов скупо улыбнулся, подумал и инициативу Елагина не поддержал. «Пусть остается „Кубанская заря“, — сказал он. — В этом есть что-то от поэзии, да и рогачевцы к нему привыкли»…
Степан вытянулся по стойке «смирно» и не сказал, а четко, по-солдатски, отрапортовал:
— Алексей Алексеевич, очерк о холмогорской стройке готов.
Он положил на стол уже переписанную на машинке рукопись, и тут впервые на мужественном лице Елагина затеплилось что-то похожее на робкую улыбочку. Но он сразу же погасил эту улыбочку и начальственным тоном сказал:
— Молодец, Беглов, хвалю! Очень хорошо, что еще хранится в тебе армейская выучка. — Он взял первую страницу, стал читать, и густые, нависшие над глазами брови задвигались… — Так, так… Что это такое — «Степные маки и комплекс»?
— Название! — живо ответил Степан.
— Лирика? Не годится!
— Почему же, Алексей Алексеевич? — Степан вытянулся еще стройнее. — Очень хорошее название. Я долго думал…
— Не понимаю, почему оно хорошее? Совсем оно не хорошее.
— Степные маки — душевность, а комплекс…
— Беглов, разговорчики! — Елагин вышел из-за стола. — Опять тебя занесло в лирический кювет? Сколько раз говорил: лирика и там всякие пейзажи — не для на шей газеты… Ну, садись к столу и читай вслух. Что там у тебя получилось в целом? А заголовок зачеркни. Не годится!
Степан читал, а Елагин повернулся лицом к окну и, глядя на одиноко стоявший тополь, слушал. Когда Степан перевернул последнюю страницу и умолк, некоторое время царила тревожная тишина. Наконец Елагин отошел от окна и, меряя кабинет твердыми шагами, сказал:
— В общем и целом — ничего, годится. Только убери голубое небо и эти — как они у тебя? — кучевые облака, ни к чему!
— Это же пейзаж…
— Обойдемся без облаков. Ты, Беглов, насколько мне известно, не Михаил Шолохов… Да, маки убрать тоже все до единого, чтобы не маячили понапрасну и не отвлекали внимания читателя от главного. О холмах упомяни только в том месте, где говорится о проекте. И сократи ровно наполовину.
— Это уже будет не очерк, — несмело возразил Степан.
— Опять разговорчики?! Стране, Беглов, нужно мясо, а не лирика и там разные облака и маки-цветочки! Понятно? А назовем так: «Новое строительство в Холмогорской». Просто и понятно. Даю два часа на исправления. Можешь идти!
Степан нарочно, как бы желая показать свою армейскую выучку, красиво повернулся на каблуках и строевым шагом вышел из кабинета.
Управившись с приготовлением обеда, Анна Саввична Беглова с перевешенным через плечо полотенцем помыла руки и, вытирая их, обрадованная, счастливая, подошла к мужу.
— Ну вот, Вася, теперь остановка за гостями, — сказала она. — У меня все готово. Даже холодец застыл.
— Гости придут к сроку.
— А ты почему еще не приоделся?
— Успею, время есть.
— А оброс-то как! Пошел бы к Жану, пусть бы он тебя подмолодил.
— Побреюсь и сам, не впервой.
И все же Василий Максимович посмотрел в зеркало, ладонью потер заросшие щеки, разгладил усы. В это время в комнату вошел Жан.
— Жанушка! — воскликнула Анна. — Какой же ты легок на помине!
В белом халате, с коричневым чемоданчиком, Жан был, как всегда, без головного убора, и его шевелюра, казалось, курчавилась еще больше.
— Василий Максимович, я спешил к вам, — сказал Жан. — До сбора гостей еще почти три часа. Давайте я быстренько вас подстригу и побрею.
— Стоило из-за этого бросать работу, — обиделся Василий Максимович. — Я мог бы и сам…
— Сам — это не то! Не будем терять времени. — Жан раскрыл чемоданчик, вынул из него простыню, ремень для наводки бритвы, оселок, какие-то пузырьки, ножницы, с десяток бритв. — Прошу сюда, к столу. Зеркало поставим вот здесь. Очень удобно! Мамаша, дайте горячей воды.
Привычным движением рук Жан укрыл Василия Максимовича простыней, концы ее заколол булавками как-то по-особенному, как это умеют делать одни парикмахеры, и начал работать гребенкой. Расчесывал волосы то спереди, то сзади, отходил на шаг и строгим взглядом оценивал, что же у него получалось.
— Василий Максимович, ваш возраст, осанка вашей головы дают мне законное право принять вариант «под полечку», и не вообще «под полечку», а «под полечку мягкую», с легкими височками, — сказал Жан, не переставая звенеть над ухом ножницами. — Стрижка «под мягкую полечку» вам будет очень к лицу. Зачес сделаем на левый пробор, затылок подберем повыше и не округло, а уголками. Височки, как я уже сказал, оставим не косые, а ровные и короткие. Ну как, Василий Максимович, согласны?
— Не мне тебя учить, Жан, — ответил Василий Максимович, тоскливыми глазами глядя в зеркало. — Подстригай так, как находишь нужным. Ты же мастер своего дела.
Словно бы желая показать Василию Максимовичу, как он умеет стричь, Жан начал действовать ножницами. Над ухом, не умолкая, ножницы вызванивали так, точно выговаривая: «А мы стараемся, а мы очень спешим!» Легко касаясь гребенки, ножницы не то чтобы стригли, а как бы слизывали волосы, и на белое покрывало падали и падали седые клоки. Казалось, что над головой работали не руки, а какие-то умные механизмы. «Ай да Жан, ай да мастак!»
