— Много о вас слышал. Да... Мы тоже люди простые: в молодости под пшеничку пахали... А у вас в ограде нету собачки?
— А зачем?
— Нет, нет. У меня к ним водобоязнь. Штанов лишних не взял, ха-ха... А сам я держу. В городе, знаете, случаются воры. А здесь простота. Да... Природа.
Сели за стол. Гриша постарел, совсем далекий. Катерина принесла бутылку, сама сбила пробку.
— С дороги можно, а огурчики здесь родятся? — спросил дядя Миша.
— И грибки родятся.
— Это даже полезней.
Катерина пить отказалась. Побледнела. Мучила Гришина седина.
— Дай бог не последнюю... — сказал дядя Миша и чмокнул. От рюмки лицо у сына горело, на глазах пленка родилась. Они стали глядеть в упор.
— От Нади тебе привет...
— Че не приехала?
— Опять в ресторан пошла. Ночью работает. Днем спит.
— Они работают... — заикнулся дядя Миша, испуганно дернул головой. Сразу вспотел:
— Знаете, зубы источились, глотаю цельем.
— Вставил бы, — вздохнула Катерина.
— Надо бы желтенькие, да денег не соберу.
— Прибедняйтесь, дядя Миша...
— А ты не лезь. Сам работаешь, Надька халтурит, а я один: сыну в институт — раз, гараж строю — два...
— Один, а уж машину нажил! — удивилась Катерина.
— Не я, ум наживает. Голову на плечах иметь надо, коль других хуже казаться не хочешь, — рассердился дядя Миша, выпил один. — Вы вот в избу спрятались, и ничего не надо. Да... И семьи нет!
— А Гриша?
— Он улетел. Из кармана упало — пропало. Они вон с Надькой домину заломили!
— Че, Гриша, строишься?
— Дачку всего, в долги залез...
— Я тебе дам. Дам! У меня на книжке девяносто рублей.
— Э-э, на соль это... — махнул сын ладонью.
— В городе нужны большие деньги, мамаша. Я вот так думаю: время теперь спокойное, — надо пожить. А что?! А вдруг опять война? Да... Я вот всю войну...
— Вы ж не воевали, дядя Миша... — сказал сын, прищурился, совсем опьянел.
— А из-за глаз, из-за глаз... А сколько работали! Немыслимо! А жить-то когда? Когда жить-то! Мне уж шестьдесят.
— Ровеснички.
— Что?
— Ровеснички с вами, — улыбнулась Катерина и принесла еще бутылку.
Дядя Миша скосил на нее один глаз, другой закрыл:
— Из тайных припасов, а? Ну, сознавайтесь! — и засмеялся.
— Не-е, на черный день не держу. Че есть — на столе.
— А вы держите, держите... Многие одним днем живут — нехорошо. Сегодня погулял, покушал — а завтра зубы на спичку. Легкомыслие души. Я вот в войну работал, как говорится, вкалывал, и желудком крепился, а думаешь, все так?
— А думаю то, что не ты один вкалывал, — опять подговорилась Катерина.
— А были похитрее. Война — кто учтет. Да... И на складах было — нам не видно. Кто с умом — замечал и на ус себе наматывал.
— У нас траву ели. И Гришенька на картошке поднялся. Сваришь морожену-то — и не хватит. Все ружье хотел — диких уток стрелять... Так не скопили.
— И мы всяко ели. А как же! Вещи — на рынок. Костюм — буханка. И делишь, делишь, а у меня зренье... — И дядя Миша прищурился.
— Заменил бы. Теперь, говорят, и сердце вставляют. Голова у людей окрепла и питанье позволяет... — усмехнулась Катерина, устало согнув плечи.
— Верно, мамаша. За деньги голову переставят. Был мастер — стал директор! Хо-ро-шо! — загоготал дядя Миша, глаза слезой увлажнились.
— Кто вас информацией снабжает? — опять спросил.
— Кем?
— Ы-ы-ы. В гости-то ходите?
— К кому надо — ходим, — она снова открыла бутылку, обтерла полотенцем, поставила ее на середину стола, — пейте лучше. Еще схожу.
— Мать, не гони коней, — вмешался Гриша. Он что-то ослаб, чесал под рубахой ладонью и утомленно моргал.
— В гостях же. Когда теперь?.. По полной лейте!
— Ну-у и мамаша! Люблю простоту. Как не погреться у добрых людей, — дядя Миша сам разлил из бутылки, поднял кверху и чокнул по донцу пальцем.
— Хоть и стерва, а люблю! Русскому как не выпить. Желудок-то — ведро. Что для нас хорошо — другим смерть... Да. Ну, поехали...
Гриша выпил быстро, как обжигаясь, а дядя Миша похлопал ладонью по животу и прищурился.
— В деревне, мамаша, о войне поговаривают? Только честно, как на духу? — Он откинулся на стуле, зажевал грибок.
— Все войну ворожите... Не дай бог.
— А по мне — будет. Пью отчего?! А! Пожить хочу. Второй век не купишь. И хорошо делаю. Пей, душа! Э-эх! «Ходили мы походами в далекие края-я, у берега французского бросали якоря-а».
Но Катерина точно не слышала.
— Кто работал бы! Пили б дак...
— Фи-ла-софия! А по мне — война будет. Ружье заряжено — должно выстрелить.
— Господь с тобой, — покачала головой Катерина.
— Хватит мучить-то! Собранье развели, — вступился Гриша за мать.
— Аха, кровь заговорила. Не тронь родное, по шее дам, — засмеялся дядя Миша, опять полез вилкой в тарелку.
— Давайте о деле. Время, время идет! — почти крикнул Гриша, приподнялся со стула и потянулся. В плече хрустнуло, треснула где-то рубаха.
— Спати хочет наш буржуй.
— Сам буржуй! Ты сам мне в друзья натряхнулся, — вдруг вспылил Гриша, но сразу отвел глаза, подобрел, подлил ему в стакан.
Дядя Миша кончил жевать, поднял кверху палец:
— Ешь ананасы, рябчиков жуй... А что, мамаша, пацанье его дразнило? Дразнило ведь?
— Дураки и в деревне есть... — вздохнула Катерина.
— Не отпирайтесь. Раз прилипло — три не три. И в город привез...
— О деле, о деле!.. — крикнул Гриша.
— Ну, прости грешного. Дело — не Алитет, никуда не уйдет, — и опять приподнял бутылку, посмотрел на свет и погрустнел.
— Доза мушкетерская, а на двоих — птичке... — потом сказал совсем тихо: — А мы у вас мясо не купим? — и взглянул прямо в глаза Катерине.
— Поди, должны, а что, там нет?
— В магазинах-то? Да вы что! Деньги-то не валяются...
— И тут надо деньги.
— Здесь вполсилы. Нынче кормов не взяли — и мужик-то подумает: а мы тут как тут. Да-а... Давай-ко, Григорий, за удачу — по маленькой? Ты что хмурый? Аха! Понимаю, понимаю. Все о совести. Караулишь ее, сердешную, а она убежала.
— Не тронь! — Гриша задохнулся, подбородок запрыгал. Над ним наклонилась Катерина, положила руки на плечи и слабо придавила его к столу.
— Задели милость. Своих не узнал, ай-я-яй, товарищ буржуй, солидности нет, фрак забыли. Но я прощаю, прощаю!
— Хватит, мать мою пожалей. Говорунчик. «Я вас без очков не увижу», — он передразнил его, скосив губы.
У дяди Миши затряслись руки, он встал над столом, глаза набухли.
— Под меня не вяжись!
— Руки коротки. Я с тебя сдерну фасон!
— Э-эх, Григорий-Трегорий, куда без меня ты! Лопнет веревочка — и в колодец. И донышка нет. А я сверху — покрышку! Был буржуй, да вышел. Ха-ха... Ха-ра-кири!.. «И на Тихом океане свой закончили поход», — дядя Миша закатил вверх глаза, сжал вместе ладони и поднес к носу.
— А ты мастерище петь... — Катерина закрыла платком лицо. Плечи стали вздрагивать, не успокоить. И жаль будто стало ее.
— Мамаша, дорогая, не плачьте. Немного сосните. Мы пошутили. Правда, Трегорий?.. О совести-то серьезно — кто? Ну-ко? Кто ее видел, а? Постой, постой — наш Григорий видел. Ходит, говорит, в бархатном платье, а на ногах — ничего. Любо так — съешь... Доверюсь, мамаша: он от Надьки к другим бабам ходит. Устал по одной дорожке. Вы бы по-родительски его, а? Мать честная, все учить надо. Снимем фрак — и голичком, голичком. Хорошо!
— Не тронь!.. Из-за тебя все! — встрепенулся Гриша, но голова свалилась на стая. Дядя Миша весь заходил на стуле, словно обрадовался.
— Больше не пей. Хватит! Нам еще на охоту ехать. Сейчас поспим, а вечерком... Верно, вечерком...
— Куда вы?
— Замолчи, мать. И ты замолчи! Все замолчите... — очнулся Гриша, повел больными глазами, потянулся за рюмкой. Рука задрожала и сшибла рюмку. Она грохнулась на пол. Сын вытащил сигареты. Они были длинные, с золотым ободком на конце. Курил торопясь, сильно сжав сигарету зубами и раздувая ноздри, локти разъезжались в стороны, он все хотел собрать их вместе, но они не давались, сшибли на пол тарелку. Она тихо звякнула и разбилась. Гриша вздрогнул, смутно погрозил в угол пальцем, потом на дядю Мишу, тот понимающе захихикал, полузакрыв глаза. Потом тяжело склонился под стол, поднял осколок, близко поднес его к очкам и понюхал.
— Григорий, к удаче... Мамаша, не огорчайтесь, стекло-то уж старое.
— Давнишнее... — ответила Катерина и закрыла глаза от боли. Посуду эту подарил ей Иван на день рождения за год до свадьбы, когда жизнь их была еще проста и счастлива, а их согласью завидовали люди. Но за все долгие годы сбереглась из того подарка только эта тарелка, и она ее ставила на стол только раз — в приезд сына с женой.
Дядя Миша протер очки изнутри большим пальцем, зевнул и расстегнул ворот.
— В общем, мамаша, мы спать. А вечерком поедем. Хорошо поохотимся — с удачей в город махнем. Плохо — тут ночуем... Все, поди, обойдется — не впервой... Колеса свои...
Дядя Миша лег на кровать, сын на пол. Сразу уснули. У Гриши из-под губы вышла слюнка. Катерина ее стерла платочком и сунула его сыну в карман. Села рядом. Ей вдруг стало боязно сидеть в избе; то ли от духоты, то ли от этого страха сорвалось сердце, забилось толчками. Вышла в ограду, опустилась на лавочку. У Катерины заболела спина, ноги стали не свои, в глазах замелькали темные бабочки. «Сохнет Гриша...» — и от бессилия, от жуткой жалости к сыну, от какой-то неправоты его, от навязчивых больных глаз, напоенных водкой досыта, в голове ее стало пусто и тихо, как перед концом, перед смертью. Стала себя осуждать. Надо было задержать Гришу дома, не отпускать в город, женить на своей, деревенской... И в глазах поднимался он, — маленький худой мальчик, с голодными просящими глазами, которые хотели молока и хлеба, а их у ней никогда не хватало в те дни, и достать было негде. Вспомнила, как радовалась, что сын нашел место в городе с даровым хлебом, с готовой одеждой, как поставила свечу за сына перед большой желтой иконой у деда Петра, соседа, и он молился за него целый вечер, листая толстую пыльную книгу, — сама молиться не знала. Она ушла от иконы спокойная, и жить захотелось дальше, все заботы угасли, раз сын пристроился к делу, которое дало и еду и одежду. Теперь казнила себя страшными строгими словами, чувствуя себя совсем одинокой и слабой, хотела зажить сначала и снова родить Гришу.
