— А это уже пропаганда! — уличая нашего министра, мэр под хохот итальянцев ткнул ему в грудь пальцем.
— А я этого и не скрываю! — в тон ему ответил Аслан Георгиевич. — Мы прибыли в вашу прекрасную страну не только показывать свое искусство, но и ратовать за мир! — и, увидев прибежавшего с тремя бутылками шампанского Ацамаза, добавил: — И я думаю, сейчас самое время подтвердить это тостами. Извините, что шампанское придется пить из бумажных стаканчиков…
Открыв бутылку, Ацамаз привычно наполнил стаканчик шипучей и искрящейся жидкостью и вручил его мэру; второй стаканчик оказался в руках у заместителя мэра. Так поочередно он вооружил стаканчиками всех присутствующих. Наблюдая за этой процедурой, один из депутатов Европарламента что-то весело воскликнул, и все опять засмеялись.
— Он говорит, что вы, Аслан Георгиевич, великий дипломат, — перевел Виктор.
— Я тут ни при чем, это наши обычаи, — усмехнулся министр. — Ацамаз строго следует им, вот и все. У нас во главе стола сидят старшие, и бокалы вручаются сперва тому, кто справа от тамады, потом слева — и так до конца… Не забудь импресарио, — кивнул он на синьора Чаку. — Ну что ж, все вооружены — пора провозгласить тост. Сегодняшний концерт — лучшее доказательство того, что люди прекрасно могут понять друг друга, даже без знания языка. Важно чаще встречаться и обмениваться тем, чем мы богаты. И не обязательно при этом чем-то материальным. Осетины говорят: если мы обменяемся конями, то в принципе ничего не изменится: каждый из нас останется владельцем коня. Но если мы обменяемся песнями, то каждый из нас станет богаче на целую песню и на одного друга, который поделился песней. Позвольте мне поднять тост за такое общение, которое делает нас духовно богаче, которое несет не страдание и горе, а радость и удовлетворение. А это возможно при одном условии — если мир на земле. За мир, за радостное общение народов! И не хочу скрывать от вас: это тост-призыв, тост-пропаганда! Кому не нравится — пусть не пьет, — и весело улыбнулся.
— Глас-ность!.. Пе-ре-строй-ка!.. — слова мэра вызвали гул одобрения, аплодисменты, смех.
И справа, в свите мэра, и слева, среди коммунистов, повторяли на разные лады русские слова-символы. Мэр добавил по-итальянски:
— Мы желаем вам успехов в перестройке. Очень рассчитываем на вашу удачу.
И какая их корысть в нашей перестройке? — удивился я.
— В этом пожелании мы, коммунисты, — заявил заместитель мэра, — единодушны с христиан-демократами.
— Это, пожалуй, впервые! — раздался веселый возглас, и вновь итальянцы оживленно зашумели.
— Да, да! — закивал головой мэр и обратился к Аслану Георгиевичу: — Убедились, что перестройка благотворно влияет не только на ваш народ?
Один из депутатов Европарламента что-то тихо произнес, и итальянцы дружно обрушились на него.
— Знаете, какую реплику бросил депутат? — спросил Аслана Георгиевича Виктор: — «Если классовая борьба позволит осуществить перестройку…» Но ему дали отповедь. Старик-коммунист бросил ему: «Когда русские что-то затевают — это всерьез. Так было всегда…»
— Я вновь собираюсь в Россию, — заявил мэр. — Очень хочется вблизи посмотреть, что такое: глас-ность, пе-ре-строй-ка, — вновь отчеканил он слова по-русски.
— Вы успешно осваиваете русский язык, — подбодрил его Аслан Георгиевич.
— Насколько я овладею им, зависит от того, как будет двигаться перестройка в вашей стране! — усмехнулся мэр и, демонстрируя свое знание русских обычаев, чокнулся с Асланом Георгиевичем, и его не смутило, что в руке у него не хрустальный бокал, а бумажный стаканчик: — За мир и… пе-ре-строй-ку!
— Итак, вы — аланы! — восхищенно чмокнул губами историк. — Почему же вы отказались от этого имени, а называетесь осе-ти-на-ми? — с трудом произнес он незнакомое слово.
— Так получилось, — посерьезнел Аслан Георгиевич, не скрывая, что и его угнетает эта мысль. — Вся история алан состоит из ожесточенных войн. Рим, парфяне, персы, готы, арабы, хазары, половцы, — с кем только не приходилось скрещивать оружие нашим предкам! Пришлось пройти через три кровавые катастрофы. После гуннов последовал стремительный поток монгол — и в изнурительной борьбе с ними наши предки сумели отстоять свое имя. Едва оправившись, аланы подверглись трем опустошительным походам полчищ Тимура. От мысли, что его, владыку мира, дважды не пропустила через Дарьяльское ущелье кавалерия каких-то малочисленных алан, Тимур пришел в ярость и, пробравшись на Кавказ через Дербентские ворота, повернул войска на алан и приказал уничтожить их, не только мужчин, но и женщин, детей, стариков… Чудом оставшаяся в живых горстка алан укрылась в труднодоступных местах высоко в горах. А когда через века вновь показались на равнине, соседним народам неловко было назвать остатки некогда великого и могущественного народа гордым именем алан. И к их потомкам пристало имя овсы-осетины…
— Почему же они не возроптали?
— Может быть, по скромности, а может, потому, что сами стыдились своего унизительного состояния и не желали бросать тень на славных предков. Спасибо, что вы еще раз подтвердили, что и поныне в Европе, как и в Азии, и в Северной Африке тех, кто завещал нам свои обычаи, нравы, чья кровь течет в жилах осетин, знают как алан.
— Но это нелепо, отказываться от своего имени, — возмутился историк — Это равносильно тому, если бы мы, итальянцы, переименовали Рим!.. У алан такая богатая и интересная история — и отречься от нее!?
— Почему же отречься? — вяло возразил Аслан Георгиевич. — Мы любим свою историю…
— Э-э, как ни говорите, а отказавшись от названия алан, которые известны во всем мире, вы как бы отдалились от них.
— Многих осетин огорчает это. Будем верить, что справедливость восторжествует.
Раздался третий звонок, извещавший о том, что антракт закончился. Итальянцы поспешили на свои места, Аслан Георгиевич приблизился к синьору Чака и взял его за локоть:
— Почему вы сторонитесь их?
— Лучше быть подальше от них, — махнул рукой импресарио. — У мэра, министров и депутатов Европарламента колоссальная власть. Стоит одному из них пошевелить пальцем — и я вылечу в трубу. В этом сила политиков. Все они циники, уж поверьте — меня самого после войны, когда побрякушки-ордена еще были в цене, уговорили попытать счастья в политике, но я вовремя спохватился. Я сказал себе: хочешь потерять лучшее, что есть в тебе, — становись политиком. Я человек гордый и не стал ломать себя.
До боли в глазах всматривался в лица зрителей, стараясь отыскать ту, которую высветила вспышка блица… Начался танец, защелкали затворы «Кодаков»… Аслан Георгиевич, заметив меня, сердито спросил:
— Ты почему здесь? Второе отделение началось.
Он устремился к своему месту в девятом ряду, а я поспешил на сцену.
Зал буквально замер — такого зрелища здесь еще не видели. Танец, который во всем мире исполняли всего три человека, — и все выходцы из одного ущелья. Коста легко прошелся по сцене на носках с веером из десяти кинжалов в руках, спрятав за черкеску два и сжав губами еще пять. А он все брал и брал их у ассистента, пока у него не оказалось ровно тридцать кинжалов, которые вскоре засверкали, вонзившись в пол. Семь кинжалов он острием вложил в рот и резким движением — через голову — кинул на сцену, — и ни один не свалился! Переждав гул аплодисментов, Коста продолжил танец. Молниеносное движение — и кинжал, зажатый под коленом, воткнулся рядом с другими в пол… Собрав семнадцать кинжалов острием в пучок, танцор запрокинул голову, медленно поднес их ко рту, и зрители, не сводя с него глаз, затаили дыхание, понимая: это коронный номер…
Короткое, резкое движение головой — и все семнадцать выстроились, покачиваясь и сверкая, в ряд. Резкие удары доули и вздохи гармоники утонули в буре восторга и аплодисментов. А солист носился на носках по сцене, утыканной тридцатью кинжалами, не задевая ни один из них…
Шум постепенно стихал, когда раздался веселый хохот: одному из итальянских рабочих, собиравших на сцене кинжалы, никак не удавалось вырвать лезвие из деревянного покрытия.
Концерт подходил к концу, а я никак не мог отыскать смутившее меня лицо девушки, и почти успокоился, — да, показалось. И все же… Глаза могли подвести, но сердце… Какое-то смутное предчувствие не давало покоя.
Наступил финал: танец с саблями, в котором каждый должен быть весь внимание. Удары обрушиваются мощные, партнеры бьют сильно, без дурачков, искры так и взлетают над сценой… Вся мужская труппа ансамбля — сорок четыре человека — участвует в танце, и ты едва успеваешь отбиваться от сверкающих лезвий то щитом, то подставляя под удар саблю — и при этом вертишься-крутишься. На миг отвлечешься — и беды не избежать: или сам поранишь партнеров или они тебя… Чувствуя, как затаили дыхание зрители — не так ли смотрели римляне на поединки гладиаторов?! — как ежатся от охватившего их озноба при виде мелькающих сабель, я невольно забыл о своей тревоге, весь отдался танцу… И лишь потом, когда зрители, аплодируя, обрушили на нас восторг, в душе опять шевельнулось беспокойство.
