Аслан Георгиевич бы охотно подарил американке понравившееся ей платье, наверняка уплатил бы сам за него втридорога, — но этот поступок может закончиться для него серьезнейшим обвинением, от которого не отмыться до конца жизни.
Заместитель мэра подошел к переводчику и прошептал ему что-то на ухо.
— Он советует облегчить кошелек американки, потребовав чек на две-три тысячи долларов, — перевел Виктор. — Для миллионерши это мелочь, а вы сможете приобрести для ансамбля подержанные автомобили. Разве они будут лишние?
Аслан Георгиевич усмехнулся: ансамблю-то они нужны… Чтоб «заделать» концерты, приходится порой гонять автобус с единственным пассажиром — администратором. Но привезти из Италии автомобиль?! Да какой чиновник поверит, что обошлось без преступления закона?
Потом еще не раз ансамблю будут делать выгодные предложения. В Мюнхене владелец одного из отелей предложит тысячу марок только за то, чтобы мы выступили в его ресторане с одним танцем. «Фотограф сделает несколько снимков, и мы их выставим в витринах, чтоб все видели: у нас в ресторане танцевал кавказский ансамбль», — пояснил он. Он целый час будет ходить следом за Асланом Георгиевичем и доведет оплату до десяти тысяч марок!.. И когда в очередной раз услышит твердое «Нет!», он схватится за голову и воскликнет: «Деньги сами плывут вам в руки, а вам лень протянуть ладонь! Странные же вы люди!»
Перебирая ракушечные бусы на груди, миллионерша молча переводила взгляд с Аслана Георгиевича на мэра и обратно, и по выражению ее лица было видно, что она недоумевает, почему министр не то что не благодарит ее, а упрямо отказывается от небезвыгодного предложения.
Виктор тронул за локоть Аслана Георгиевича:
— Она ждет ответа…
— Я же сказал…
— Американка не поймет, — пожал плечами Виктор. — У них все продается и покупается.
И тут спасительная мысль осенила меня:
— Виктор, объясни им, что так и так, традиции нашего народа не позволяют продавать одежду. На такого рода дела — табу.
Итальянцы закивали головами. Вот чем объясняется странное поведение министра! Конечно, этот доброжелательный человек — сын своего народа, и ему трудно переступить его традиции.
— Не все можно купить! — удовлетворенно и с вызовом произнес синьор Чака.
Аслан Георгиевич незаметно подмигнул мне, облегченно вздохнул и сказал:
— Передай, чтоб поскорее все одевались. Мэр организует нам прием.
… У входа в ресторан Аслан Георгиевич попридержал меня за локоть, благодарно произнес:
— Здорово ты придумал насчет табу…
Я петушком выгнул грудь, пожалев, что ребята не слышат похвалу начальства. Для меня доброе слово министра было особенно дорого. С того дня, как он прислал машину в аул и предложил мне, участнику художественной самодеятельности, поездку за границу в составе самого яркого осетинского профессионального ансамбля «Алан», да еще в капиталистические страны, я не переставал удивляться, как он, однажды увидев концерт строителей тоннеля, запомнил меня и решился пригласить в коллектив, являющийся несбыточной мечтой многих юношей и девушек нашего горного края. Я хотел высказать Аслану Георгиевичу, как тронут его вниманием, поддержкой, но теплые слова благодарности застряли у меня в горле: лицо министра побледнело, в глазах — выражение боли и негодования. Он глядел на меня в упор, но я знал — не видел.
— Как жаль, что приходится прибегать к подобным ходам, — глухо вымолвил министр, говоря скорее для себя, и, спохватившись, мягко положил ладонь на мое плечо: — Иди, Олег…
Я никак не мог уснуть, хоть за день смертельно устал. Терзали нелепые видения: зыбкие клочья-сны переплелись с моими противоречивыми мыслями. И сопровождалось это такой мучительной головной болью, что казалось: еще мгновение, и я не выдержу, сойду с ума… Страх буркой навалился на меня, не давая выскользнуть. Зыбкое предположение, что она все же была на концерте, к рассвету превратилось в убеждение: да, так оно и было. И не подошла. Не захотела встретиться со мной.
Я осторожно поднялся с кровати. Дверь скрипнула, но Казбек и не пошевелился. Я вышел на огромный, огражденный балюстрадой балкон, нависший над входом в отель. Все еще теплый от дневной жары бетон приятно щекотал стопы босых ног.
Городок спал. Дома теснили друг друга. На скате горы, полого сбегавшем к морю, оно тускло поблескивало под косо падавшими лучами уличных фонарей. Низкое небо с густо мерцающими звездами не походило на наше, кавказское, — яркое, щедро доносящее прохладу ледников, нависших над аулом. Сейчас бы один глоток того бодрящего, настоянного на хвойных деревьях воздуха! Склониться бы над родником, обжигающим губы студеной водой… Сколько раз я мог ночью покинуть постель, спуститься к роднику, журча сбегающему к шумному Ардону, и припасть к нему, и, — чудак! — не делал этого. Там сколько угодно самой лучшей в мире, по-царски даримой ледниками воды, и достаточно открыть кран, чтоб она мощной струей ударила о фаянс раковины, — а здесь из крана лениво льет желтоватая с неприятным запахом, непригодная для питья жидкость, а «настоящую» воду надо купить, уплатив за литр столько же лир, сколько за стакан фанты или кока-колы… Здесь прохладу несет конденсатор, а в Осетии достаточно распахнуть окно — и прохлада далеких ледников окутает тебя… И горы несхожи. Но и от этих невысоких каприйских скал, от моря, — ласкового, теплого, — на душе хорошо.
Моря в Осетии нет (зато есть два земляка-адмирала). Но и в реку даже в самую жаркую пору не окунешься, не заработав воспаления легких. Детишки из аулов, насмотревшись по телевизору на барахтающихся в море или в реке счастливых сверстников, только мечтательно вздыхают. Как-то в Хохкау заехал знатный земляк, капитан ледокола «Арктика», покорившего Северный полюс. Детвора, для которой организовали встречу с ним, была в восторге. «У тебя вопрос ко мне?» — спросил именитый капитан, заметив мою нетерпеливо вытянутую руку. «Да!» — выпалил я, и все засмеялись, — представляю, как я покраснел от собственной смелости, ведь обращался к самому Юрию Сергеевичу! Спросил дрожащим голосом: «А где вы научились плавать?» Теперь никто не смеялся: вопрос был слишком актуальный. Покоритель Северного полюса смутился, тряхнул головой раз, другой, оглянулся на директора школы и учителей, и тихо сказал: «Ребята, никогда никого не обманывал. И вас не стану. Плавать я до сих пор не умею…»
Ему, наверное, было неловко при мысли, что разочаровал нас. но знал бы он, насколько стал нам ближе, понятнее и роднее. Этот известный всему миру мореход, босиком, как и мы, бегал по аулу, карабкался в гору, собирал в зимнем лесу хворост для топки, ремнем стягивал его в вязанку и, усевшись сверху, ногами отталкиваясь от земли, чтоб придать ему нужное направление, спускался в аул. И его наверняка мучило то обстоятельство, что быстрая, несущаяся вдоль аула река круглый год обжигает холодком сунувшегося в воду мальчугана. Единственное, что позволяла она, — это брызгать друг в друга, да и то через минуту-другую пальцы сводило холодом… А как притягивала к себе! Шумит, бежит, обдавая валуны брызгами, сверкает под солнцем… К тому же площадка для детских игр была на берегу. Сплошь усыпанную камнями, приволоченными рекой издалека, ее время от времени заливало. На краю площадки лежал, наверное, не один век, огромный валун. Это мне пришла затея, опершись ладонями о шершавый камень, подтянуться на руках и, балансируя ногами, продержаться как можно дольше. Я это состязание затеял, и я же, вслушиваясь в хором произносимый сверстниками счет, решил продержаться до ста, и, когда меня качнуло от усталости, вместо того, чтобы опустить ноги, я попытался выпрямиться и на глазах детворы ухнул в холодные воды, мгновенно вытолкнувшие меня на середину, чтоб унести в узкое каменное ложе. Каким-то чудом мне удалось ухватиться за торчащий из воды скользкий камень. Кто-то из ребят, не растерявшись, выдернул из штанов ремень, бросил мне конец, за который я уцепился обеими руками. Общими усилиями ребятишки вытащили меня на берег.
Я плашмя лежал на земле, дрожа всем телом, то ли от холода, то ли от пережитого волнения, лежал, уставившись в осколок неба над ущельем, где плыло мирное, легкое, пушистое облако, навевая умиротворенность и покой, и такое оно было беззаботное, что я ужаснулся: со мной могло случиться непоправимое, а это облачко, ничуть не изменившись, так же мирно и радостно проплыло бы от одной вершины к другой… Ничего бы вокруг не изменилось: ни небо, ни горы, ни даже губительница-река, — а меня уже не было бы…
Я лежал, не сводя глаз с облачка, и совсем по-взрослому, тоскливо думал о том, как мало значу в природе. Неужто все так просто? Рождается человек, живет, умирает, — а в мире ничего не меняется… Как так можно? Это несправедливо…
