Владимир Тендряков - Омега

Расписание… В здешних местах это понятие весьма условное. Может автобус появиться через пять минут, может через час, может к вечеру, а уж завтра наверняка… если ночью случайно не проскочит.

Идем на почту, дозваниваемся до Кречетова. Нам объясняют: в самом селе автобуса нет, он удалился в соседнюю деревню, билетерша с автобуса родом как раз из той деревни — ей заблагорассудилось навестить отчий дом. Долго ли она там пробудет? То знают господь бог да сама билетерша. Наверно, будет встреча, где встреча, там и праздничек, где праздничек, там и выпивка, которая, разумеется, не минует и водителя автобуса. Завтра-то наверняка выедут обратно… Вот вам и расписание.

Мы безропотны, мы покорны судьбе, валяемся во дворе одной избы, разглядывая ее внимательно, и удивляемся.

Богатый лесами край давал возможность строиться с размахом. Изба в два этажа, пять обширных комнат, кладовые, клети, прихожие, сени с лестницей, сеновал, в который свободно въезжал и разворачивался воз с сеном, сарай для коров, лошадей, овец — и все под одной крышей, целая собственническая крепость!

В этой избе когда-то жила семья, ни много, ни мало — тридцать два человека. Родовой клан с дряхлым стариком отцом и дряхлой старухой матерью, с бородатыми сыновьями и преклонного возраста невестками, самые старшие из которых считались за главных, верховодили всей семьей — один командовал по мужской линии, другая распоряжалась среди женщин; за сыновьями следовали внуки, иные уже женатые, наградившие стариков правнуками, другие еще в люльках.

Не собираюсь идеализировать такие семьи. Они не всегда-то были монолитно прочными. Часто среди них вспыхивали скандалы, ссоры, кончающиеся мелочными разделами. Наверняка бревенчатые стены каждой избы были немыми свидетелями тяжелых семейных драм, глухой ненависти. Не редки случаи, когда сын поднимал руку на отца, брат на брата. Веками кондовые стены хранили в себе то, что Маркс называл «идиотизмом деревенской жизни».

Сейчас здесь, в этой просторной бревенчатой хоромине, обитает… одна старушка. Все ее многочисленные родственники разбежались по всей стране, их можно найти и в Магнитогорске, и в Мурманске, и в Архангельске, и неподалеку, в каком-нибудь лесопункте. Крыша, под которой они родились, земля, которая их вскормила, стали чужими для них.

В Каргополе, в знакомом нам уже Доме крестьянина, дежурная встретила нас известием:

— Тут вас один приезжий спрашивал.

— Нас? Не ошиблись?

— Вас, вас… Все жалел, что не застал, а потом сам уехал куда-то.

— Это он, — произнес Коринец.

— Кто он?..

— Мой товарищ… С лодкой который…

И Юру начали мучить сомнения: как быть? Оставаться и ждать своего товарища или продолжать поход с нами? А если товарищ совсем уехал и больше не вернется? То-то приятная перспектива — остаться одному. И товарищ тоже хорош, даже записки не оставил, даже на словах через дежурную ничего не догадался передать.

Мы с Борисом отправились в баню, со спокойной совестью предоставив все сомнения одному Коринцу.

На обратном пути среди прохожих города Каргополя нам попался на глаза один — в шляпе, в дорожном плаще, с вызывающе небритым подбородком и присущей приезжим людям некоторой неуверенностью на лице.

Мы обедали, мы покупали папиросы, мы шли ленивой походкой к Дому крестьянина, а когда перешагнули порог своей комнаты, то увидели его сидящим за столом — в шляпе, в плаще, с чудовищно огромным рюкзаком у ног. И мы сразу поняли — это он!

Так в нашей тесной компании появился новый товарищ, а в мои беспорядочные записки вошел новый герой. Прошу любить и жаловать: московский архитектор Евсей Владимирович Перченков, в общежитии — просто Сева.

Прощай, город Каргополь! Прощай, пароход «Никитин»! И озеро Лача и те две церквушки на высоком берегу Свиди, одна величественная, другая ординарно безвкусная, тоже прощайте. Быть может, через много лет снова забреду сюда. Быть может, забреду, а может, и нет.

Секретарь райкома партии дал машину, и мы едем в другой район, в село Конево. Нам как-то непривычно — покачиваемся на мягких сиденьях, развалились с удобствами. Наше путешествие продвигается вперед, а нам это не доставляет труда. Мы даже можем вздремнуть, если захотим. Путешествие продолжается, мы бездействуем, вот уж воистину: солдат спит, а служба идет.

Конево, центр Приозерного района, — смесь рабочего поселка с деревней, рядом с избами стоят двухэтажные, казенной постройки дома. В таких районных селах невольно испытываешь чувство случайности, какой-то временности жизни, хотя само по себе село Конево очень старо и начало свое берет от переселенцев новгородцев. Огромные березы, высаженные вдоль дороги, не придают селу большой живописности, не скрадывают этого ощущения временности.

Наш новый товарищ Сева Перченков приехал, вооруженный надувной лодкой и… ружьем. Если Юра Коринец, весьма запасливый путешественник, еще как-то мог передвигаться пешком со всем своим хозяйством, то для Севы это исключено. Ну, с ружьем можно мириться, но лодка с веслами!.. Пригодится ли она нам?

Мы спускаемся на берег Онеги и надуваем свою лодку, к великому любопытству двух мальчуганов-рыболовов. Эта лодка, наверно, хороша на тихих затонах подмосковных речек, но здесь, на Онеге, с ее решительным течением, игрушечные весла бессильны. Лодку крутит, поворачивает боком.

Мимо нас проплывают переправляющиеся через реку женщины. У них обычная деревянная лодка с тем характерным круто загнутым носом, которые встречаются на монашеских лодках в картинах Нестерова. Под непринужденными взмахами весел она легко скользит по воде. Женщины смеются.

— Эй вы, на пузыре! Подплывайте ближе, дайте разглядеть вас!

Куда там — подплывайте! Мы барахтаемся, как муха в блюдце, течение относит нас все дальше и дальше.

Нет, с этой лодкой нам нужно расстаться, и как можно быстрее. На следующий день она возвращается обратно в Москву в двух почтовых посылках. У нас стало легче на душе, и самое большое облегчение, наверное, испытывал сам хозяин.

А ружье осталось, нам пришлось таскать его до конца путешествия.

Северные места вокруг Онеги считаются кладовой русской старины. Они сберегли исконно русское «оканье» в говоре. Не где-нибудь, а здесь, на холодных берегах Онеги, сохранились русские былины, воспевающие первую столицу матушки Руси стольный град Киев и подвиги древнего богатыря Ильи Муромца. Здесь быстрей, чем в любом другом месте, можно увидеть рубленую церковь, с фундамента до репчатой маковицы воздвигнутую одним лишь топором без единого гвоздя. Даже стародавний символ мужества и зрелости — допетровская русская борода в этих местах встречается гораздо чаще на лицах пожилых колхозников.

В своем деле Сева Перченков поборник нового, он работает в архитектурном институте, создает проекты рабочих клубов, санаториев, которые бы отвечали запросам не только сегодняшнего, но и завтрашнего дня. Он вместе со своими товарищами участвовал в конкурсе на лучший проект павильона для Брюссельской выставки, и этот проект получил одну из премий.

Но Сева жадно ловит старину. Северные могучие избы как олицетворение этой старины заставляют ликовать его архитекторскую душу.

Первые дни моего знакомства с ним я недоумевал: как же так, человек, который пытается в своих работах постигнуть завтрашний день, его вкусы, его удобства, восхищается отживающим сооружением, примитивной избой? Даже мне, далекому от проблем зодчества, видно, как неудобна изба. Потолки низкие, окна маленькие, скупо пропускающие свет, а двери такие, что каждый раз, проходя сквозь них, пробуешь крепость верхнего косяка собственным черепом. А что касается красоты, то, как архитектурное сооружение, они, на мой взгляд, ничто. Все сделаны по стандарту, редко-редко пробьется искорка творчества в каком-либо затейливом наличнике. Они бывают и красивы, но только как часть пейзажа. И эта красота, позавчерашняя красота старости, которой в свое время спели свои песни холсты Левитана, Остроухова, Архипова. Их не перепеть, да и нужно ли это тем, кто собирается строить завтрашний день?

Не сразу, из случайных разговоров, из наблюдений, на которые подталкивали меня эти разговоры, я начал понимать, что привлекает в русской избе современного архитектора Перченкова.

Изба не удобна?.. Нет, удобна, но только не с точки зрения современного человека, успевшего привыкнуть к городскому комфорту. Все в ней оправдано, ничего нет лишнего, а следовательно, и нелепого. Низкие потолки, мало воздуха? Да, но избы рассчитаны на то, чтоб жить в них, не ощущая мороза в самые лютые зимы. Если поднять потолки выше, то придется увеличивать печь. Русская же печь без того огромна, она занимает чуть ли не треть жилой площади. Поставить вместо одной русской печи две голландки, которые бы занимали меньше места, тоже нельзя, так как в голландке не испечешь хлеба, не согреешь пойла для скота. Недостаток же воздуха люди, работающие в поле, испытывают не так остро, как горожане. Низкие же потолки вынуждают делать и низкие двери, тем более что над дверями всегда располагались полати. Так же непрактичны были бы и широкие окна для северных изб, не говоря уже о том, что для крестьянина бревенчатая стена стоила дешево, а стекло дорого.