— Це воны с того придумалы, що у их, — бабе двадцать стукнуло — вона як твоя ведьмачка. Спеклась, сморщилась, неначе яблоко печено. Ось их и завешують, щоб замуж сдать. Под намордником муж не разбере, яка харя, а женився — терпи.
Замолчали. С гор тянул легкий ветерок, шуршали ветки тополей вдоль дувала.
Прожужжал между деревьями ранний жук.
Кончили работать, когда смеркалось.
Абду-Гаме проводил работников на улицу, пожал руки.
— Якши работал. Большой спасибо говорил. Якши адам, джигит!
— До зобачення, бай.
— До свиданья. Приходи завтра, пожалуста.
Ночь оседала над кишлаком прозрачной ультрамариновой холодной пленкой.
Абду-Гаме вернулся из мечети с молитвы и прошел к Мириам.
Нашел ее спокойно спящей под одеялом, сбросил халат, поставил рядом ичиги и полез под одеяло.
Толкнул, разбудил и прилип к влажным губам.
Мириам покорно, безвольно раскрылась мужниному желанию.
Но сегодня больше, чем всегда, была чужой и равнодушной.
— Чего ты, как бревно, лежишь? — шепнул зло Абду-Гаме, толкнув ее в грудь.
— Я больна сегодня, — тихо ответила она.
— Что с тобой?
— Не знаю… Горит тело и какая-то сыпь.
Абду-Гаме испугался. Подумал, что у нее, может быть, черная оспа и она может заразить его. Грубо пнул коленом в живот.
— Ты что ж раньше не сказала?
— Я не успела…
Абду-Гаме зло вылез из-под одеяла и надел ичиги.
Но тело женщины раздразнило его. Он не был удовлетворен и, постояв в раздумье, перешел через дворик в комнату Зарры.
Он уже три года не приходил к ней, и женщина тупо изумилась, когда, не успев проснуться, почувствовала себя взятой.
Мириам же после ухода мужа заложила руки под голову и стала смотреть в дверь на синевший квадратик ночного неба. Золотой каплей дрожала на нем звезда Железный Гвоздь.
Глаза Мириам пристально уперлись в блеск звезды, и вдруг она ахнула и приподнялась на локте. На месте звезды заколыхалась голова в смешной урусской шапке, из-под которой пепельными спиралями вились тугие кольца и полой зеленой водой играли веселые добрые глаза.
Звезда Железный Гвоздь продолжала гореть на шапке, но стала четкой, пятилучевой и ярко-алой.
Мириам испуганно закрыла глаза, почувствовала душные, частые и полные удары сердца.
По телу прошла томительная и нежная дрожь, как будто кто-то коснулся его упругой теплоты мягкими, ласковыми и желанными руками.
Женщина простонала, заломила руки и потянулась телом к золотой капле звезды.
Губы прошептали бесконечно нежное, бесконечно трогательное название.
Потом она откинулась назад, вытянулась в счастливой истоме, повернулась на бок, съежилась в комочек и крепко заснула.
По дворам перекликались предутренние петухи.
Дмитрий и Ковальчук вторую неделю работали в саду.
Деревья были подстрижены, окопаны лунками, стволы понизу обмазаны смесью дегтя и извести.
Нужно было окопать, подрезать и привязать к дугам виноградные лозы.
Над разбухшими почками урюка и черешен уже розовели полураскрытые чашечки цветов.
Кончая работу, Абду-Гаме сказал, положив кетмень:
— Завтра аллах даст хороший день, урюк цветет, черешня цветет. Красиво будет.
Утром сад залился нежно-розовой, воздушной, тающей пеной цветов.
Было воскресенье. Дмитрий пришел с утра один. Ковальчук отправился на пасеку, которую держал в трех верстах бывший военнопленный мадьяр, за медом.
Абду-Гаме уже работал и приветливо кивнул Дмитрию.
Он сделал выгодное дело. Урусы джигиты оказались хорошими и непритязательными работниками.
— Якши!.. Скоро фрукта кушать будем. Бери кетмень, Димитра!
Дмитрий вслед за хозяином стал прокапывать канавку для арыка.
Женщины возились над виноградом.
Мириам прилежно обрезала ножом сухие лозы и изредка мельком взглядывала в сторону, где алела звезда на приплюснутой богатырке Дмитрия.
Внезапно ощутила резкий прилив крови к голове.
Поднялась, ухватилась за палку, подпиравшую виноград, и помутившимися глазами обвела сад.
Розовая пена кипела всюду, и вдруг Мириам показалось, что на ветках урюка и черешен, давно знакомых и простых, не цветы, а алые звезды.
Весь сад ослепительно расцвел алым звездным цветом.
Мириам зашаталась, выронила нож.
Абду-Гаме что-то крикнул ей. Дмитрий поднял голову.
Мириам не ответила.
Абду-Гаме шагнул к жене и опять крикнул повелительно и грубо. Она опять не ответила.
Тогда Абду-Гаме поднял руку и с силой толкнул ее. Она ахнула, опрокинулась на палку, сломала ее телом и упала навзничь.
Абду-Гаме выругался.
Дмитрий вступился.
— Бай, за що бьешь? Не бачишь, — баба зомлила вид сонця. Нездорова!
— Баба должен быть здоров. Баба болен — выгнать надо. Баба сволочь!
— На вищо так? Баба — вона помощныця, треба бабу жалеть и поважать. Поднять треба та побрызгать водицею.
Дмитрий забыл, что он в Аджикенте, а не в Ольшанке, и, зачерпнув в богатырку воды из арыка, направился к лежащей.
Абду-Гаме схватил его за руку.
— Нельзя джигит! Пророк не велел!.. Бросай, пожалуста. Бабы поднимут.
Он крикнул на жен, те подбежали и подняли Мириам, понесли ее к дому.
Дмитрий высвободил руку и с презрением посмотрел в глаза Абду-Гаме.
— Сволочной вы народ, я тоби скажу. Кто бабы не поважае, той сам хуже собаки! Баба, вона нас рожала, мучалась, всю жизнь на нас работае. Хиба ж можно над бабою глузовать?
Абду-Гаме пожал плечами.
Через два дня подрезали виноград.
По одну сторону длинного ряда лоз работали мужчины, по другую женщины.
Проходя по ряду, Дмитрий видел с другой стороны сквозь ветки мелькавшую паранджу, видел маленькие руки, твердо и уверенно работавшие ножом.
«Мабуть, та сама, що зомлила вчора», — подумал он.
Разобрать их Дмитрий до сих пор не мог. Рост одинаковый, паранджи одинаковые, у всех намордники. Кто их знает, которая?
Ряд кончался.
Дмитрий отрезал кончик сухой лозы, поднял глаза и обомлел. Сквозь редкие веточки сквозило смуглое, залитое нежным румянцем лицо невиданной красоты.
Солнцами сияли влажные миндалевидные глаза и улыбались полные, полумесяцем вырезанные, прекрасные губы.
Протянулась тоненькая рука и трепетно коснулась, как пламя, здоровенной лапы Дмитрия.
Потом палец прижался к губам, метнулся чимбет, упал на лицо, и все кончилось.
Дмитрий поднялся, воткнул нож в палку и долго простоял неподвижный, изумленный, обрадованный.
— Что не работал, джигит? — спросил его подошедший Абду-Гаме.
Дмитрий помолчал.
— Устав трошки… Солнышко дюже грие. Гарно!
— Солнце якши. Солнце аллах сделал. Солнце — добрый, злой одинако греет.
Дмитрий неожиданно зло взглянул на хозяина.
«Да, и тебе, черта, грие… Ишь раздувся, бабу соби зацапав, неначе розочку. Тебе б ще не грило, сукина сына», — подумал он.
Потом схватил нож и до конца работы резал яростно, сосредоточенно и молча.
В эту ночь на жестких нарах в курганче в духоте и храпе товарищей Дмитрий долго не мог заснуть и все вспоминал чудное лицо.
— Така маненька, тоненька, ясочка. Як барвиночек, або вьюночек полевой. И досталась черту черноцапому. Бье небось бидолагу.
И чудное лицо улыбалось ему зовуще и любовно.
Работа близилась к концу.
Еще день — и виноградник готов.
Дмитрию жаль было расстаться с садом.
Все время, подрезая виноград, он украдкой смотрел в сторону женщин — не покажется ли опять незабываемая улыбка.
Но по винограднику двигались смешные живые мешки, закрытые глухими сетками чимбетов, и сквозь них ничего нельзя было рассмотреть.
Уже под вечер Дмитрий очутился в конце виноградника и присел отдохнуть и завернуть цигарку.
Пока зажигал спичку, почувствовал легкое прикосновение на плече и увидел просунувшуюся руку. Быстро повернулся, но чимбет был закрыт.
Только услышал легкий шепот, смешно коверкавший слова чужого языка.
— Молльши, джигит!.. Ночи петух кукурек… дувал знайишь? — Она быстро показала пальцем в сторону пролома в дувале, выходившего на пустырь.
— Ммойя жжидал будит. Джигит жжидал… Абду-Гаме ярамаз шайтан!..[13] Джигит якши!.. Мириам джигит марджя.
Рука слетела с плеча, и Мириам скрылась.
Дмитрий даже ахнуть не успел.
Посмотрел вслед, покачал головой.
— Загвоздочка, елки-палки. Неначе на кохання зове. Цикава дивчина! Як бы не влопалась! На це халява тут. Тыкнуть ножом в пузо — и всё.
Он отбросил цигарку и встал.
Подошел Ковальчук, за ним Абду-Гаме.
— Ну, кончили, хозяин!
— Спасиб. Якши джигит, работник джигит. Приходи урюк кушать, груша кушать. Джигит гость!
Абду-Гаме пожал руки красноармейцам и проводил до выхода.
