Со вздохом отойдя от зеркала, Аня сообразила, что очень голодна, и достала из чемодана остатки дорожных запасов. Немного печенья и конфет — вот и все, что осталось от солидного пакета, который Ельцов насильно вручил ей на прощанье. Ельцов... Ане вдруг до слез захотелось вернуться к нему, к его заботливой нежности, почувствовать себя не такой одинокой.
— Соседушка, чаю не хотите ли?
Евдокия Павловна без стука вошла, с любопытством оглядела прибранную комнату, потянула за руку:
— Пойдем, пойдем, устали небось?
Стараясь ни о чем не вспоминать, Аня вошла в знакомую комнату — и не узнала ее. Ни уюта, ни прежней обстановки, ни памятных с детства обоев... Да оно и лучше! Но как здесь, видимо, трудно живут!
— Трое у меня, — тихо сказала Евдокия Павловна, поняв немой вопрос гостьи. — Двое в школе, в первом и третьем классе. Старшенького пристроила было в ремесленное, так ведь не стал учиться — хоть бей, хоть плачь, помаялись с ним да и выгнали. Год болтался без дела, теперь в завод выпросила его у директора, недавно зачислили... Муж тут же, в заводе, работал. Тут и убило в сорок третьем. Снаряд в цех влетел. Даже проститься не пришлось... Рук-ног не нашли, хоронить нечего было... А ребятишки — мал мала меньше. Вот и тяну троих одна. Теперь, если старший зарабатывать начнет, полегче станет.
— Работаете?
— Заместо мужа пошла. В фасоннолитейный.
— В фасоннолитейный?
— А что? В войну все женщины работали, да и теперь немало. А я уж привыкла. Да и то сказать, не тот теперь труд, что в войну был. Механизации много. А уж цех хороший, дружный. Бывали?
— Нет, не пришлось. Но я думаю, когда привыкнешь, всякий цех полюбится.
— Не знаю, — с сомнением сказала Евдокия Павловна. — У нас ведь что хорошо? Люди.
Аня с наслаждением пила чай и все пододвигала Евдокии Павловне печенье и конфеты, но Евдокия Павловна взяла только одно печеньице, размочила в чае, от конфет отказалась, и для сынишек не взяла.
— С получки я им покупаю, — с достоинством сказала она. — А баловать их пока не приходится.
Аня расспросила, кто живет в квартире. Фамилия одинокого старика Ивана Ивановича Гусакова показалась ей знакомой, но отзыв Евдокии Павловны: «Ох, выпить любит!» — не внушал надежд на приятное соседство. Впрочем, Евдокия Павловна говорила о нем с симпатией. Зато о Любимовых она и говорить не стала, только процедила: «Люди как люди, они сами по себе, и я сама по себе».
Прибежали домой младшие сынишки — оба грязные, мокрые; Евдокия Павловна заругалась, захлопотала, чтобы переодеть их и отмыть. Ане стало стыдно, что давеча приуныла. Очутившись снова в своей одинокой комнате, она подбодрила себя мыслью, что завтра же с утра побежит в райком, а там и на завод, все войдет в колею.
Быстро разделась, с наслаждением вытянулась в чистой постели, почувствовала, что устала и очень хочет спать. Потушила свет.
На темном потолке покачивались отсветы уличных фонарей. Звуки жизни доносились из квартиры. Прошаркал шлепанцами по коридору Гусаков. Аня уже видела его — высокий худой старик в фуфайке, оглядел Аню из-под насупленных бровей, буркнул невнятное приветствие и пошел дальше… Мелодично смеялась, болтая по телефону, Любимова Алла Глебовна, полная дама со следами былой красоты на холеном лице... Стукнула дверь, кто-то вошел, притопывая валенками, Евдокия Павловна ворчит: «Опять до ночи бродишь, гляди-ко, валенки наскрозь мокрые...» Значит, пришел старший сын.
Потом все стихло. Аня засыпала, когда что-то протяжно скрипнуло — то ли рассохшаяся мебель, то ли дверь. Она знала, что дверь заперта и некому прийти. И все же, казалось, слышала: на цыпочках, как всегда, когда возвращался поздно, вошел Павлик-большой и сразу же, как обычно, натолкнулся на стул, охнул, тихонько подошел, шепотом спросил: «Ты спишь?» — и ласково коснулся губами ее виска...
А у той стены — белая кроватка с сеткой, Павлик-маленький закинул на подушку обе ручонки с крепко стиснутыми кулачками, будто приготовился к драке. Слышно его сонное посапывание... И сразу за этим видением — другое. То, что не забудется никогда: морозный холод темной комнаты, свистящее дыхание маленького истаявшего человека, тонкие, исхудалые пальчики, которые она греет, греет в своих коченеющих ладонях, еще не понимая, что это — конец, пока вдруг ее не потрясет полная ледяная тишина: свистящего дыхания больше не слышно, а пальчики недвижны в ее ладонях и все холодеют, холодеют, холодеют...
И сразу, только отогнала страшное видение, наплывает другое: конверт на полу... радостное движение, каким подняла его, чужой почерк... «смертью храбрых»... И долгая ночь, когда она сидела, окаменев, даже слез не было. Под утро почувствовала, что окоченела, натянула ватник, закуталась в платок. Попробовала закурить — стало дурно. Налила воды — выронила чашку. И тогда рванулась из дому, прибежала в райком, разбудила Пегова... «А теперь муж... Ребенок, а теперь муж, — повторяла она, — мне нужно на фронт, я иначе не могу, я прошу вас...» Пегов тер седеющие виски и бормотал: «Да куда ж тебя, дочка? Разве что в саперную часть, так ведь не женское дело...» А под конец — «ну что ж, раз душа требует, иди...».
Измученная плохой ночью, неотдохнувшая, неуверенная, Аня пришла в приемную секретаря райкома. Приемная та же, но Пегова уже нет. Вместо него — Раскатов.
— А на «Красном турбостроителе» кто?
Технический секретарь равнодушно дал справку:
— На «Красном турбостроителе»? Директор — Немиров, парторг — Диденко.
Все новые. Да и как могло быть иначе после стольких лет? А она возвращается к исходной точке.
О какой, собственно, основной профессии она говорила там, на дальневосточном строительстве? Что она может предъявить здесь людям, которые ее не помнят, не знают, людям, которые ушли далеко вперед? Диплом турбостроителя, не подкрепленный последующей практической работой? «Мой отец и мой муж выросли и работали на заводе», — этим можно поделиться с друзьями, а не хвастать перед незнакомыми. «Я хочу...» Но это уж совсем не довод!
Она мысленно внушала себе устами какого-то строгого и объективного человека: «Какой же вы турбинщик, товарищ Карцева? Всю войну были военным инженером, потом строителем. Мы вас пошлем на стройку домов или, скажем, в ремстройконтору».
— Товарищ! Товарищ! Ваша очередь. Что же вы? Она вскочила и растерянно, не успев подготовиться к предстоящему разговору, вошла в кабинет секретаря райкома.
Раскатов вежливо поднялся ей навстречу. Молодой. Чисто выбритое, свежее лицо. Очень яркие глаза, выражающие ум острый и, пожалуй, насмешливый. Вот это и есть тот строгий и объективный человек, который сейчас скажет ей беспощадно-правильные слова.
— Садитесь. Что у вас?
— Я приехала с Дальнего Востока,— с усилием начала Аня и, решив, что объяснения ничему не помогут, сразу выпалила: — Хочу на «Красный турбостроитель», в свой цех. Турбинный.
— Правильно хотите. — Раскатов протянул руку за ее партийным билетом, бегло просмотрел его. — Специальность есть?
— Есть, но у меня положение сложное, — краснея, быстро заговорила Аня. — Я кончила институт незадолго до войны, по существу только начала специализироваться по турбинам, попала на завод перед самой войной. Осень и зиму была на ремонте танков, в противовоздушной охране завода. Потом в армии. Потом...
Теперь Раскатов просматривал ее документы. Вот он покачал головой:
— Однако после демобилизации вы не очень торопились домой.
— Так пришлось, — сказала Аня.
Ей живо вспомнились дни перед демобилизацией, горячка нетерпения, торопливые сборы в долгий путь... И разговор в обкоме, где ей сказали с дружеской прямотой: «Все понимаем, товарищ Карцева, и все-таки просим — помогите. Останьтесь хоть на полгода. Вы же видите сами: нужно». Она видела: нужно. Сама себя обманывала: шесть месяцев пролетят быстро. В глубине души она уже тогда понимала, что месяцы обернутся годами, что в разгар стройки ей невозможно будет уйти, не довершив дела...
— Я не могла поступить иначе.
Раскатов поглядел на нее очень внимательно и вдруг спросил:
— Площадь у вас есть?
Она не сразу поняла вопрос.
— Ах, жилплощадь... Да, комната была забронирована. В заводском доме.
— Семья?
— Нет. Я одна.
— Совсем одна?
Он был слишком молод, чтобы понять, как это больно — быть совсем одной. Сжав губы, она не ответила.
— Так... — пробормотал он, вглядываясь в ее посуровевшее лицо. — Значит, вся сложность в том, что подзабыли турбины...
Он взял телефонную трубку, заговорил негромко, голосом человека, уверенного в том, что его слушают внимательно:
— Григорий Петрович? Раскатов говорит. Как у вас сегодня с турбиной? Ну-ну! На следующем бюро послушаем вас. Подробно, по узлам. А теперь вот что. К вам зайдет инженер... Карцева, Анна Михайловна. Ваш бывший работник. Турбинщик, но боится, что все перезабыла... Само собою, я так и сказал. Нагрузите ее как следует, ладно?.. Значит, понял?..
