Пьют за молодых. Гусаков кричит:
— Горько, горько!
Аня смеется, краснеет и оглядывается: людей все еще много, как тут целоваться у всех на виду?
— Аня, ведь все свои! — говорит Алексей, сильной рукой обнимает ее за плечи и целует в губы.
— Теперь можно и по второй, — с облегчением заявляет Гусаков.
Разговор за сдвинутыми столиками становится все оживленней и бессвязней. Саганский и Немиров, притиснутые друг к другу, спорят о чем-то своем, спокойная, рассудительная речь Немирова перебивается возбужденным тенорком Саганского:
— ... если разобраться по существу, то эти самые оборотные средства...
— ...Доверь мне распоряжаться деньгами, так я...
Саганский уже немного пьян, а может быть, притворяется подвыпившим, чтобы вести себя вольготнее.
— Борис Иванович, постыдись, Борис Иванович, — громко шепчет ему жена.
Гусаков вдруг привстает и кричит:
— Валечка! Валя!
Неподалеку от них Аркадий Ступин угощает Валю Зимину лимонадом.
— Ну, чего кричишь? — упрекает Ефим Кузьмич. — Давно не видал, что ли? Оставь их...
Гусаков с досадой хмурится и тянется за бутылкой, но Ефим Кузьмич и тут перехватывает его руку:
— Довольно, Иван Иванович. Я тебя домой тащить не буду, не жди.
Воробьев горячо убеждает Диденко:
— Принять человека — поработать с ним нужно, подготовить! А разве мы не работаем? Вот Шикин. Сколько времени не замечали человека, а какой работник оказался, когда дали ему развернуться!
Рядом Ася, горделиво вздернув носик, рассказывает Ане Карцевой:
— Я его еле вытащила! Он каждый вечер занимается. Профессор взял с меня слово, что я буду следить и помогать. Профессор говорит, что при таких выдающихся способностях...
Галочка стоит у колен Воробьева и медленно вылизывает мороженое из вафельного стаканчика.
Терраса опустела. Теперь только редкие пары и группки не спеша проходят мимо, останавливаясь, чтобы в последний раз поглядеть на уже сумрачное, вечернее море. Купола, встающего из воды, не видно, а там, где был купол, поблескивает яркий огонек.
— Дядя Яша, что это блестит и гаснет, блестит и гаснет?
— Маяк, — не оборачиваясь, говорит Воробьев.
Откуда он может знать, если он даже не обернулся? И все-то он знает, дядя Яша!
Немиров, схватив Диденко за руку, полушутя, полусерьезно просит:
— Ну, ты нам открой свой секрет, не таи, Николай Гаврилович! Или ты действительно любишь критику, или ты артист, а?
Он поясняет Саганскому:
— Понимаешь, Борис Иванович, как его ни критикуй, будто с гуся вода! Не переживает — и все!
Диденко смеется:
— Ох, Григорий Петрович, боюсь — узнаешь мой секрет, и сладу с тобой не будет.
— Значит, не переживаете? — настаивает Саганский, изумленно разглядывая человека, спокойно принимающего критику.
— Жаль, моей жены тут нет, — смешливо щурясь, говорит Диденко. — Она бы вам рассказала… А что радуюсь я критике, так ведь ежели она развертывается вовсю — значит, и я молодец! А если люди смотрят, глаза зажмуривши, как коты, — значит, жирком обросли. А тогда, выходит, я вдвойне плох! Да и самому ведь помогает, если подскажут — где недоделал, где недодумал!
И обращается прямо к Воробьеву:
— Верно, Яков Андреич?
Минуту они испытующе смотрят друг другу в глаза, потом Воробьев с улыбкой говорит:
— Так-то оно так…
Буфетчица нетерпеливо топчется вокруг засидевшейся компании — все уже разошлись, ресторанчики сворачиваются, работяги грузовики снуют взад и вперед, увозя тысячи ящиков с пустыми бутылками, перевернутые лотки, голубые тележки из-под мороженого.
На террасе совсем пусто. Только одна маленькая группа приближается, четко вырисовываясь на фоне закатного неба, — двое юношей и девушка. Все трое идут медленно, поодаль друг от друга.
— Да ведь это Коля! — приглядевшись, вскрикивает Ефим Кузьмич. — Коля! Пакулин!
Николай не расслышал зова, а девушка покосилась в сторону шумной компании и тотчас отвернулась.
— Ну чего кричишь? Чего кричишь? — в свою очередь попрекает приятеля Гусаков. — Ходят — и пусть ходят... Эко право! — И тут же сам кричит: — Женя! Никитин!
Женя Никитин торопливо и даже обрадованно покидает Николая и Ксану, охотно подходит к столику и пристраивается на один стул с Сашей Воловиком.
Ефим Кузьмич смотрит вслед удаляющейся паре и виновато бормочет:
— А-а... Ну, пусть. Я ведь так.
От вечернего холодка и от мороженого Галочка озябла. Она прижалась к теплому боку дяди Яши, дядя Яша понял и прикрыл ее полой пиджака. Так очень уютно, но глаза почему-то не хотят больше смотреть, они сами прикрываются. Голоса звучат то очень далеко, то совсем близко и громко. Чужой толстый дядя вдруг страшно заволновался:
— При таких параметрах, вы себе представляете, какой нужен металл?
Через минуту он уже радуется:
— Это такая интересная задача! Такая задача!
Малознакомый Галочке Полозов, тот, которого заставили целоваться, с увлечением подтверждает:
— Да, таких сложных и увлекательных задач мы еще не решали. И чисто технических, конструкторских, и производственных!
Глаза Галочки опять смыкаются, голоса звучат далеко, и снова возникает перед нею ярко-зеленое поле и упругий мяч, летящий в угол ворот, и фигура в черном, прыгающая на перехват мяча вверх и вбок...
— Детские игрушки! — вдруг отчетливо и громко звучит в ее ушах.
Она открывает глаза.
— Да, да, — счастливо улыбаясь, говорит Полозов.— Все, что мы делали до сих пор, — это детские игрушки по сравнению с тем, что нам предстоит!..
Галочка понимает, что игрушки здесь ни при чем. Но все выглядят довольными и взволнованными, и она не может понять почему.
— Дядя Яша, — шепотом спрашивает она, дергая Воробьева за полу пиджака. — Дядя Яша, чего они радуются?
— Что? — переспрашивает Воробьев, но тут же понимает суть ее вопроса, оглядывает лица товарищей, смеется и отвечает:
— Да, наверно, оттого, Галочка, что нам снова будет очень нелегко.
Галочка понимающе кивает головой, — она уже успела узнать, что трудное всегда интересно.
