— Да что ты о моей получке печешься? Не знаешь, что ли? Пришлось матери отправить. Факт! Сразу за два месяца.
Вадим недоверчиво покачал головой.
— Провалиться мне через три земли, если вру! — поклялся Хаенко, не пряча глаз; светло-голубые, они словно выгорели на солнце заодно с белесыми ресницами. — Ну, выручи!..
— Надо аккуратнее тратить, — сказал Вадим, со вздохом доставая деньги. — Ты что-то в рюмку стал часто заглядывать. Каждый день в «бенилюксе»…
Так строители называли пустырь у трамвайной остановки, на котором стояли рядком, один беднее другого, три дощатых сарайчика. Назывались все три по-разному: «Буфет», «Ларек пиво-воды» и самый жалкий — «Павильон».
— Тоже указчик нашелся! — Хаенко уже спрятал деньги в карман. — Подумаешь, дал полсотни, так, теперь нравоучения твои слушать? Это уж ты извини-подвинься… Мне, братец, некогда…
Хаенко повернулся к Вадиму спиной и, насвистывая, болтая руками, зашагал в сторону от столовой. По соседству со щитом «Каменогорского рабочего» и киоском «Союзпечати» стояла будочка, в которой продавались билеты в театр, цирк, кино. Стекла в будочке были завешены пожелтевшими афишами.
— Ну-ка там, в театр на следующее воскресенье. Поищи, мамаша, два билетика подороже. Какая постановка?
— «На дне», — послышалось из окошка.
— «На дне»? Из жизни водолазов? Ну что же, давай. Мне в первых рядах билеты требуются. В самом партере.
— Что вы, молодой человек! В партере все хорошие места проданы. Только двадцать второй ряд.
— Не подойдет. Поищи-ка там, мамаша, посерьезней.
— Амфитеатр возьмите тогда. Пятый ряд. По девяти рублей. Или балкон, второй ряд.
— Балкон? — Хаенко презрительно сплюнул на пожелтевшую афишу. — Нашла кому предлагать балкон. Тоже додумалась на солнцепеке. Балкон! Срамиться перед ребятами? Прямо потеха! Что же я — и в театре на верхотуру полезу? Сама на тот балкон карабкайся!..
Хаенко сплюнул еще раз, отошел от кассы и не спеша повернул к столовой.
У буфетной стойки, как всегда в начале обеденного перерыва, выстроилась длинная очередь.
Не дойдя нескольких шагов до конца очереди, Пасечник крикнул:
— Кто последний? Я за Катей!
Катя поспешно спрятала руку, которой теребила концы косынки. На руке было синим вытатуировано ее имя.
Дело тут было не в татуировке, просто Катя теряла обычную самоуверенность, когда видела этого веселоглазого парня с золотистым чубом, в синем комбинезоне, подпоясанном командирским ремнем с медной пряжкой в виде пятиконечной звезды, впаянной в квадрат.
— Разрешите представиться. Верхолаз, Пасечник. Это моя девичья фамилия.
Катя, собрав щепоткой вялые пальцы, протянула руку.
— Катя.
— Уже прочитал. Разве так здороваются? Вот как нужно здороваться!.. А зачем эта реклама? — Пасечник показал глазами на Катину руку. — Имя свое забыть боитесь?
— Я-то как-нибудь упомню. Это — чтобы ваш брат не забывал. А то есть такие женихи; вечером целуются, а утром отмежуются…
Катя излишне громко захохотала, а Пасечник смущенно оглянулся и предложил:
— Разрешите для знакомства угостить вас безалкогольным напитком?
— Это насчет лимонаду? — Катя презрительно поджала губы. — Фу! Разве лимонадом самостоятельный человек станет угощать? Только ремесленники…
— Тогда, может, от кефиру не откажетесь?
— Что же я — млекопитающее? — фыркнула Катя.
— А горючее нашему брату на работе противопоказано. — Пасечник развел руками. — И так ко мне прораб придирается. По лестницам ходить заставляет. А по мне — лучше летать, чем ходить…
— Бывает! — захохотала Катя. — Бывает, что медведь с горы летает!..
Кто-то попытался пролезть к стойке без очереди, оттеснив Катю. Та принялась ругать невежу и нахала. И все допытывалась: не объелся ли он горячего мороженого или, может, пересидел на солнцепеке? Парень уже и не рад был, что связался с Катей. А Пасечник посоветовал ей беречь нервы. Пусть прорабы нервничают. Разве Катя не знает, что нервные клетки в организме человека никогда не восстанавливаются?
Пасечник принялся рассказывать еще что-то о нервных болезнях, Катя несколько раз перебивала его заученной фразой:
— Бросьте зубы заговаривать, у меня зубы не болят!
При этом она снова принималась излишне громко и неестественно хохотать, показывая очень красивые зубы — не крупные, не мелкие, и такие плотные, будто выпилены из одного куска кости.
Хаенко, который тоже очутился в очереди, сразу заметил, что Катька любезничает с Пасечником, и нахмурился. Не из-за этого ли рыжего отказалась Катька пойти с ним в театр в прошлое воскресенье? Досадно, что он раньше не стрельнул денег у Вадима, не достал билетов в партер. Сразу бы отшил этого рыжего черта. И что в нем хорошего нашла Катька? То, что он, как белка, прыгает по конструкциям? Но ведь она же на верхотуре его не видела. Чего же любезничает? Прямо потеха! Или из-за того, что у него язык хорошо подвешен? Неужели Катьке все эти дурацкие шутки не наскучили? Язык почесать — лучше самой Катьки не сыскать. Конечно, Пасечник — монтажник серьезный. Но давно известно, что работа дураков любит. Факт!
Хаенко никого из монтажников не уважал и не собирался сейчас делать исключение для Пасечника. Уважать себя самого ему, Хаенко, было не за что, а признаться, что другие лучше его, — обидно…
Токмаков также направился в столовую. Он обошел стороной подножие башенного крана, прошел мимо лебедки, у которой хлопотал Борис, и небрежно кивнул ему.
Но с кем это Борис разговаривает?
С той самой девушкой, которую Токмаков встретил утром.
От неожиданности он даже приостановился. Тот же пестрый платочек в пунцовых и оранжевых квадратиках, с бахромой по краям. Тот же комбинезон, скорее голубой, чем синий, тот же белый воротничок. Когда девушка пила воду, комбинезон на ее груди намок, сапожки тоже стали мокрыми. Токмаков удивительно отчетливо представил себе ее в тот момент, когда, заложив руку за спину, она ловила струю выпяченными губами.
Прядка волос, выгоревшая на солнцепеке, и теперь выбивалась из-под платка. Под комбинезоном угадывалась статная фигура. В бедрах узка, в плечах чуть широковата. Во всем ее облике есть одновременно что-то мальчишеское и очень женственное.
Девушка отвернулась — не понравилось, что ее так пристально и бесцеремонно разглядывают.
— Знакомьтесь, — сказал Борис. — Сестренка моя.
— А мы уже знакомы, — бойко перебил Токмаков, подходя ближе.
— Разве? — сухо спросила девушка. — У меня таких знакомых нет.
— Что ты, Маша! — Борис смущенно посмотрел на Токмакова. — Это же Константин Максимович, мой прораб. Я же тебе рассказывал…
— А я забыла. — Маша нехотя протянула руку. — Берестова.
Она насмешливо смотрела на Токмакова.
— Я представляла себе прораба другим.
— Лучше или хуже?
— Во всяком случае, более серьезным. И более солидным.
— Неужели не хватает солидности? — Токмаков провел ладонью по подбородку, словно разгладил несуществующую бороду. — Или прорабам запрещено пить воду из гидранта?
Маша, не отвечая, повернулась к Борису:
— Ты, кажется, в столовую собрался?
— Идем с нами, — обрадовался Борис.
— Обедать? — заколебалась Маша. — А меня пропустят?
— Почему же не пропустят? — поспешно откликнулся Токмаков. — Столовая открытая. И карточки у нас на домне давно отменены. Кроме того, как же не пропустить в столовую дочку знатного доменного мастера Берестова?!
— И сестру лебедчика! — подсказал Борис.
— Ты хотел сказать — сестру помощника лебедчика, — рассмеялась Маша. — Ну ладно, пойдем.
Токмаков и Борис шагали рядом с ней. Заговорили, конечно, о невыносимой жаре. Борис сообщил:
— Сегодня в тени тридцать четыре градуса. По Цельсию.
— По Цельсию? А вот ответь на такой вопрос, — Токмаков заговорщицки подмигнул Маше, — сколько градусов показывает термометр Реомюра при ноле градусов по Цельсию.
— Термометр Реомюра? Забыл, Константин Максимович… По Цельсию? Сколько же градусов при ноле?..
Токмаков громко рассмеялся.
— Эх, ты! Только прораба своего срамишь. Без физики, брат, не проживешь. Вопрос-то шуточный. Ноль у них общий, у этих термометров!
— Так его, недоучку, так! — обрадовалась Маша. — Пусть почаще стесняется. А то как школу бросил, так в книжки не заглянул.
В столовой прохладно. Пол обильно полит водой, окна завешаны темными гардинами.
Нашелся пустой столик у самого буфета.
— Терпеть не могу бумажных цветов, — сказала Маша и отодвинула от себя вазу на дальний угол столика.
Токмаков подошел к буфету. Хаенко топтался у стойки, протягивал продавщице деньги и требовал «полуторку с прицепом», что означало — сто пятьдесят граммов водки и кружку пива.
