— Отставить! — скомандовал Токмаков. — Забыл мой приказ?
— Приказов много, а я один. Разве все запомнишь?
— Еще наверх лезть сегодня. Только кружку пива!
— Не много ли будет — целая кружка? — спросил Хаенко с наглой вежливостью. — Может, рюмочку пива?
Токмаков не ответил.
Буфетчица пышная, с крашенными под солому волосами и ярко намалеванным ртом, улыбнулась Токмакову.
— Давно вас не было видно. Даже соскучилась. — Буфетчица повела глазами. — Чего желаете, красавчик?
Маша обернулась.
Токмаков тотчас отошел от стойки.
Маша пристально вгляделась в его лицо: брови, чуть сросшиеся, заходят далеко на виски; спокойные, твердо вырезанные губы; мягко обрисованный ив то же время упрямый подбородок. Несмотря на глубокие морщинки в углах рта, у глаз, и седину на висках, Токмакову можно было дать лет двадцать восемь, тридцать, не больше.
— Чего вы меня так разглядываете?
Подойдя к столику, Токмаков заулыбался и сразу помолодел.
Маша усмехнулась:
— Красавчика разглядываю!..
— Да ну ее, куклу соломенную…
Токмаков с шумом поставил на столик три кружки пива.
— Однако вы строгий… — насмешливо сказала Маша и добавила: — К другим.
— К другим? — Тень на какое-то мгновение легла на лицо Токмакова. Он вспомнил о Пасечнике. — Возможно… Хотя пивом и не чокаются — ваше здоровье!
Токмаков чокнулся с Машей и Борисом, отхлебнул, вытер губы.
— У нас и вода знаменитая, — сказал вдруг Борис. — Пьешь, и пить хочется.
— Почему же это? — рассеянно спросил Токмаков. — У нас вода из подземного озера, — пояснила Маша. — Естественные фильтры. Двадцать километров воду по трубам гонят. Детям сырую дают. И врачи советуют…
— Врачи, врачи! — вздохнул Токмаков. — А вот вы, Маша, меня сегодня обидели: даже здоровья не пожелали.
— Чего ради?
— Как это чего ради? Я очень нуждался в таком пожелании.
— Вы, кажется, всегда нуждаетесь?
— Сегодня — особенно. Бюллетень в кармане, а пришлось работать.
— Вот уж вы никак не похожи на больного! А впрочем, почему не поболеть, если здоровье позволяет?
В словах Маши прозвучала явная насмешка. Борис, недоуменно слушавший весь этот разговор, вставил:
— Я же тебе рассказывал, что у Константина Максимовича ранение.
Ну конечно же, об этом самом прорабе ей рассказывал Борис. Чуть ли не инвалид, так его на войне изрешетило.
— Оказывается, у вас в доме полная информация обо мне? — услышала она словно издалека голос Токмакова.
— А как же, — сказала Маша с преувеличенной бойкостью, которая шла от неловкости. — Мы даже знаем, что вы приехали из Кривого Рога. Знаем, что вы закоренелый холостяк, что вы четыре года в отпуске не были, мать не видели.
Борис покраснел: уж очень выразительно посмотрел на него Токмаков.
— Куда нашему брату жениться? Мы народ кочевой. Как говорит Пасечник, прорабы шумною толпою по всем строительствам кочуют…
Маша рассмеялась.
— Про этого Пасечника я тоже наслышана. Он, кажется, лестниц не признает?
Токмаков помрачнел.
— А я только завидую вам. Это же так интересно — путешествовать и строить! Говорят, жизнь прожита не зря, если человек посадил дерево, вырастил сына и построил дом.
— Не дом, а домну! — поправил Токмаков. — Последнему требованию я отвечаю. А вы, скорее всего, второму?
Маша смутилась.
— Нет, первому: деревья сажаю. — Маша положила перед собой на стол руки, сильные и маленькие, земля въелась в трещинки кожи. — Не отмываются.
Маша порывисто отдернула руки. — И много вы деревьев посадили на своем веку? — Тысячи полторы.
— Ого! Кем же вы работаете?
— Техник зеленого строительства.
— А почему техник зеленого строительства плохо ест наши зеленые щи?
— Это не зеленые, а пустые щи. — Маша отставила почти полную тарелку.
— Избаловали дочку дома! Мамаша небось не такие готовит?
— Еще бы! — сказал Борис. — Приходите к нам обедать — сами убедитесь. Ну что же ты, Маша, молчишь?
— Если хотите, можете прийти завтра, — безразлично произнесла Маша.
— Спасибо за такое приглашение, — сказал Токмаков со скрытой обидой. — К сожалению, занят. Завтра, хоть и воскресенье, работаем.
— Тогда приходите попозже. К чаю.
— А варенье есть?
— Оказывается, не я, а вы избалованы. Интересно кем? — спросила Маша насмешливо. — Или вы даже имен не запоминаете? Все время на колесах… Смена впечатлений, знакомств…
— Что ж поделаешь? — усмехнулся Токмаков. — На колесах и состаримся.
Выйдя из столовой, Маша сразу заторопилась. Борис что-то горячо ей сказал, и уже издали, полу-обернувшись, она крикнула:
— Так приходите! А то Борис все варенье съест!..
Токмаков несколько раз оглянулся в ту сторону, куда ушла Маша, и все прислушивался, словно еще не замолкли ее шаги.
Неужели только сегодня утром он впервые ее увидел? Она же и раньше, наверно, приходила к Борису?..
Он ничего не имел бы против, чтобы кончился этот затянувшийся обеденный перерыв и можно было приступить к работе. Праздная прогулка по площадке была ему сейчас в тягость.
Всюду, где только темнела тень, отдыхали строители. Многие спали.
Токмаков издали увидел группу своих монтажников; они сидели в тени высокого забора.
Мимо проехала телега, груженная огнеупорным кирпичом. Сонный возница не заметил, как два кирпича упали на дорогу. Монтажники в несколько голосов закричали. Возница встрепенулся, соскочил, не останавливая лошади, подобрал кирпичи и, прижав их к груди, бросился догонять телегу.
Хаенко держал в руках «Крокодил». Он еще не развернул журнала, не вгляделся в обложку, а лицо его уже расплылось в широкой улыбке.
— Вот дают жизни! — Хаенко осклабился, предвкушая возможность посмеяться.
«Тебе бы дать жизни!» — с раздражением подумал Токмаков.
На прошлой неделе Хаенко во время обеденного перерыва едва не вызвал аварию. Он ушел обедать в то время, когда не было тока, а рубильник лебедки выключить позабыл. И вот, пока Хаенко обедал, включили ток, лебедка пришла в действие, трос натянулся, лопнул, и едва не полетела мачта, к верхушке которой был привязан трос. Но еще больше, чем эта небрежность, Токмакова разозлили беспечность, равнодушие, с которым Хаенко выслушал тогда выговор, его подчеркнуто скучающий вид.
У Хаенко не только руки, но и глаза ленивые. Даже свою собственную фамилию он называет с какой-то небрежностью в тоне, словно не уважает самого себя. Вечно нарушает порядок, а потом объясняет свое поведение пережитками в сознании, наследием проклятого прошлого. Как говорит Пасечник про этого самого Хаенко: «Пережитки-то у него есть. А вот сознания — никакого…»
Хаенко повелительно подозвал к себе Бориса, проходившего мимо.
— Ну, когда же?
— Завтра.
— Помни уговор, Берестов. Первая получка — с нее рабочий класс начинается. Святое дело! Или, может, тебе, сосунку, мама с папой не велят?
— Я человек самостоятельный! — запетушился Борис.
— Тогда — порядок. Завтра твою получку и обмоем, Хаенко щелкнул себя пальцем по горлу и снова углубился в «Крокодил».
Борис пошел своей дорогой. Он еще и месяца не проработал на стройке, а уже был загружен комсомольскими делами, так что и обеденный перерыв проходил у него в хлопотах.
— Товарищ Петрашень! — окликнул он Катю, которая сидела в тени высокого забора, покуривая и переругиваясь с соседом. — Ну как, надумала?
— Да отвяжись ты со своим комсомолом! Процентов, что ли, не хватает?
— При чем здесь проценты? Комсомол — это союз сознательной молодежи, которая…
— А если я несознательная? — Катя пыхнула Борису в лицо дымом и круто отвернулась.
Токмаков продолжал задумчиво шагать по отдыхающей, наполовину сонной площадке.
В укромном кутке, между штабелями досок, спали каменщики, солнце до них не доберется. Положив голову на бревно, прикорнул плотник. И тут же торчал воткнутый в бревно топор. Весь в кирпичной пыли, спал паренек, свернувшись клубком в тележке, в которой он возит кирпич. Шофер трехтонки спал, уронив голову на баранку. Шофер бетоновоза растянулся на сиденье, ноги свесились и торчали из раскрытой дверцы кабины. Девушки-грузчицы безмятежно спали на самосвале, стоявшем в тени пропыленных акаций. Одна — в пунцово-оранжевом платочке, похожем на Машин.
Обеденный перерыв подходил к концу, на площадке становилось все шумнее. Оживали моторы кранов, электролебедок, транспортеров, автомашин.
Из-за акаций раздался пронзительный девичий визг. Шофер самосвала куда-то отлучился, а Хаенко подшутил. Он забрался в кабину, включил мотор, и кузов со спящими девчатами приподнялся, как при разгрузке. Девчатам, которые лежали ногами к кабине, никак не удавалось встать. Они сползали по скользкому кузову, ставшему торчком, и визжали, оправляя платья.
